Разум слов - Владимир Гандельсман

Владимир Гандельсман

Разум слов (сборник)

© Владимир Гандельсман, 2015

© Валерий Калныньш, дизайн серии, 2015

© «Время», 2015

Разум слов

Человеку нужна только комната

«Как ты не любишь, как зима черна…»

Как ты нелюбишь, как зима черна,как нелюбовь твоя непредставима,о, всё, чем жив – тобой, твоим, твоими,на всё твоё душа обречена,не дай любить кому-нибудь, как ятебя, и вспоминать, как вспоминаю,как ты нелюбишь, будто жизнь инаянам предстоит, любимая моя.

«Я люблю твою жизнь, что согрета теплом изнутри…»

Я люблю твою жизнь, что согрета теплом изнутри,от тебя независимо, взятую всею тобою,у окна, где дрожат осыпающиеся фонарии уходит трамвай к Блохину, словно зверь к водопою.

Я тем больше люблю её, что не могу сохранитьтак, чтоб ты её тоже любила и, больше не споря,чтоб душа твоя в силах была повторитьэту чистую линию тела, лишённую горя.

О твоём белоснежном объёме, имеющем зренье и слух,о гордыне твоей в драгоценном сосуде,говорю о тебе, о твоём умирающем чуде —так смиренно создать мог не гордый, но любящий дух.

Данте

Я в неоплатном пред тобой долгуза оголённость слова до весла,которым толщу океана гну.Прощай навеки, ты меня спасла.

Я знаю, с кем я разговор веду,и если слышен в голосе металл,то это к непосильному труду.Я видел куст – он кровью истекал.

Не узришь ты ни скорбного лица,ни слёз моих, их бездна подо мной,горбатое усилие гребцане знает этой немощи земной.

Не до друг друга, мы теперь – одно,везде тебе пристанище, как мнеизгнание повсюду суждено.

«Тихопомешанному на муравьях…»

Тихопомешанному на муравьяхчайка была продолженьем ладони,с пепельной славой на тонких крылахи в летаргическом полунаклоне.

Он растворялся в соседних мирах.Бледным цветком, прозябающим в скалах,осенью в сердце селившийся страхтак и дрожал среди родственных малых.

Жизнью соринки, что слишком мала,тихопомешанному увлечьсябыло всегда перед сном и улечьсяс радостным риском – была не была!

Всё продолжается – только и знал,было движение – так он и помнил,только и видел: соломинку поднял,на муравьиной тропе исчезал.

«Снег – на землю, душа – от земли…»

Снег – на землю, душа – от земли,вам сегодня меняться местами.Что ты медлишь, душа? Утолиэтот замысел. Больно?

Так зачем привязалась ко мне?Наш разлад – он затеян над нами.Ты любила кого-нибудь? Нет.А со мной породнилась невольно.

Всё кому-нибудь принадлежит.Снег и снег, как попытка оспорить,исчезая, летит и летит,так прекрасен, что боязно вторить.

Ну и всё же скажи, мы моглиполюбить, как пришли, – не владея?

«В области пчёл, в рыжей стране с солнечной осью…»

В области пчёл, в рыжей стране с солнечной осью,там, где паук плёл мои сны по древесине,я собирал дождь золотой или колосьяи на веранде павлин плыл в керосине.

Книгою мне лес пламенел, набранный густовременем игл, липкой листвой и запятымиугольных мух, влажным камням – влажное чувствовторило и растворялось в полуденном дыме.

Этот песок вдоль по ступням к пяткам сандалий,гретый асфальт или залив в отмелях белых,россыпь мальков, хрупкий хрусталь рыбьих печалей,их позвонки, перезвон слёз тонкотелых.

Если бы мог, если бы смел я усомнитьсяв том, что живу, прежде не жив, или растеньеесли бы смел не называть умершей птицейили птицу не называть ангельской тенью,

то и тогда…

«Сквозь тьму непролазную, тьму азиатскую, тьму…»

Сквозь тьму непролазную, тьму азиатскую, тьму,где трактор стоит, не имея любви ни к кому,и грязи по горло, и меркнет мой разум,о, как я привязан к Земле, как печально привязан!

Ни разу так не были дороги ветви в дожде,от жгучего, влажного и торопливого чтеньяя чувствую, как поднимается сердцебиеньеи как оно глохнет, забуксовав в борозде.

Ни разу ещё не желалось столь жадностно жить,так дышит лягушка, когда малахит её душат,но если меня невзначай эти ночи разрушат,то кто, моя радость, сумеет тебя говорить?

Так вот что я знаю: когда меня тянет на дноЗемли, её тягот, то мной завоёвано правотебя говорить, ну а меньшего и не дано,поскольку Земля не итог, но скорей переправа.

Над огненным замком, в котором томится зерно,над запахом хлеба и сырости – точная бездна.Нещадная точность! Но большего и не дано,чем это увидеть без страха, и то неизвестно.

«Расширяясь теченьем реки, точно криком каким…»

Расширяясь теченьем реки, точно криком каким,точно криком утратив себя до реки, испещрённой стволами,я письмом становлюсь, растворяясь своей вопрекиоболочке, ещё говорящей стихами.

Уходя шебуршаньем в пески, точно рыба, вискизарывая в песчаное дно, замирающим слухом…Как лишиться мне смысла и стать только телом реки,только телом, просвеченным – в силу безмыслия – духом.

Только телом, где кровь прорывает ходы, точно крот,пронося мою память, её разветвляя на жилы…Я к тебе обращён, и теперь уже время не в счёт:обращённый к тебе, исчезаю в сознании силы.

Опыт горя и опыт любви непомерно даютпревращение в сердце, лишённое координаты,оно – всё, оно – всюду, с ним время в сравнении – зуд,бормотание, шорох больничной палаты.

И теперь всемогущество зрения – нежность его,пусть зрачок омывает волна совершенным накатом,это значит, пробившись за контур, слилось существос мнимо внешним и мнимо разъятым.

«Бывали дни безмыслия…»

…и потом одаривает втрое.

Бывали дни безмыслия, июльна цыпочках заглядывал с балкона,и проникал, чуть оживляя, тюль,и к изголовью свет струил наклонно.Бывали дни – не верил, что умру,когда нас ночь на даче заставала,и сад сиял, и больше никому,нигде и никогда не предстоялане только ты, но эта полнота,утишившая время до приметы.Я и теперь не верю, хоть онаизнемогла, распавшись на предметы.Я и теперь не верю, но слабей.Скажи: волна уходит, оставляявоспоминанья в линзах пузырей,один пузырь с другим сопоставляя…Но человек, склонённый над столом,не слышит, как стучит металлоломи мёртвые клешни передвигает,он времени волну одолевает,и всё его живое существовтройне одарено одним мгновеньем:июльским днём, бессмертным помышленьеми точным воплощением его.

«Где прошлое, в особенности то…»

Где прошлое, в особенности то,которого не помню? Не уверен,что я там жил, и надевал пальто,подшитое убитым насмерть зверем,и выходил в пространство… Там – никто.

Но где уже случалась эта явь,которой остановлен я сегодня:пальто, и приоткрытый в бездну шкаф,и нечто, что томится в преисподней,себя своею памятью обстав?

И промельком – окно, белёсый дымнад городом, где я всегда повиненв твоих слезах… О чём мы говорим?Зачем наш спор так сумрачен и длинен?Чего ещё друг другу не простим?

Какая тяжесть в том, что не укрытьзабвением себя, и тяжесть вдвое —не помнить, что ты помнишь, не любитьтех призраков, притянутых строкою,которых ни изгнать, ни воплотить.

«Вечер. Капель синь.…»

Вечер. Капель синь.Уличный фонарь —мокрый апельсин.Зарево и хмарь.

Ложное торчиттело. Ты моё?Как я нарочит.Лодочка-чутьё.

Влажное весловспыхивает там.Мост. Не Ватерлоо.Тело по пятам.

Кто во мне идёт?На исходе днятело завернётза угол меня.

Островок сухойот его пятыстянется водой.Что здесь было? Ты?

«Я жил не в эпоху войны…»

Я жил не в эпоху войны,не в пору гонений неправых,не в горькое время вины,на личных настоянной травах.

От пыли полуденной сер,в припадках то зла, то роптанья,я жил, как замотанный зверь,заботами о пропитанье.

И дни мои сбились в однопугливое серое стадо,я с мёртвою болью в окноследил за живучестью сада.

И слово искало порогступить и исторгнуться вещью,но горло могучие клещисжимали, и зверь становился жесток.

Уж лучше б я был недвижими слеп, чем, запёкшейся речьюсращённый с тоской человечьей,задуман настолько живым.

«Без отечества по существу…»