Разум слов - Владимир Гандельсман

«Ещё хожу и говорю…»

Ещё хожу и говорю,на голос отвечает голос,из электрички тонкую зарю —вот эту – я увижу ли ещё раз?

Какую глупость совершить могу —так втрогаться в стеклянно-пыльныйпейзаж, что говорить: я избегутоски грядущей, непосильной,и не завидую не любящему жизнь.

Но я уже не верюсловам, которые произнеслись.

Мы жаркие, вседышащие зверии ничего не избежим.Тем ненасытней потрясенье,когда в вагоне в тридцать тел дрожими дышим сумерками воскресенья.

«В точке мира стоять…»

В точке мира стоять,тучным телом её заполнять,под молочною кожей рукислабый воздух нежнеет,и дождём, набираясь сознания, вдруг тяжелеет,рассыпается на черепки,

и уходит буксир под темнеющий свод,выворачивая рукавмирового пространства, его, исчезая, взорвав.Разве был мне когда-нибудь год?

Черепки, черепица дождязатихает, и воздух, свежея,снова ластится, как дитя,и в ключицы впряжённая шеячеловеческий череп вращает для бытия.

«Я о тебе молюсь…»

Я о тебе молюсь,я за тебя боюсь.Пока живём – живём,пока вдвоём – вдвоём,но как вместить обещанную грусть,какое платье из неё сошьём?

Я не хочу смотретьна государство-смерть,и на его зверей,и на его червей,но как вместить обещанную твердь,читатель Иоанновых страстей?

Но как тебя спасти,когда нас нет почти,и дар случайный житьнас понуждают скрыть.Я ничего не вижу впереди.Как эту тьму кромешную вместить?

Дай только раз вдохну,дай только жизнь одну, —пока живём – живём,пока вдвоём – вдвоём, —дай только жизнь ещё раз помяну.Жить будем ли мы вновь, когда умрём?

«Шум, шум, шум…»

Шум, шум, шумдождя, шум, шум,спит земля-тугодум,я в подушку стихи прочтуне про эту жизнь, а про ту,где и сердце и ум.

Спит, спит, спитземля, спит, спит,кто убил, тот и сыт,я тобою лишь дорожуда ещё двумя, кем дышу,кто ещё не убит.

Друг, друг, друг,тебе, друг, друг,моё слово не вдруг,ты приник к нему-своему,как и я приник к твоему,есть лишь родственный звук.

Лишь, лишь, лишьдождя, лишь, лишь,под который ты спишь,наполняет комнату шум,шевелящихся долгих думпотрясённая тишь.

«Есть чувства странные, живущие не в сердце…»

Есть чувства странные, живущие не в сердце,но в животе, и даже не как чувстваживущие – скорей как мыши. Светв подвале зажигая, полсекундыты смотришь никуда, чтобы ониуспели незамеченными смыться.И можно жизнь прожить, не отогнави не постигнув маленького чувства,которое заполнило тебя.Нелепость. Но когда родную дочьстарик подозревает не своею,то не измена мучает его,а то, что он любовь извёл на нечтостоль чуждое, что страшно говорить.

«Ехал ученику…»

Ехал ученикудать урок на краюгорода по языкуи в проезжую смотрел колею,

загорались огниновостроек, вдалилезли в душурельсы, шпалы, клочки земли,

вот отец его, адвокат,предлагает борща:«Пища сталинская у нас, простая,мы с сынкомостались вдвоём», —е и ё после ща,

где её (после ща)обитает здесь дух?Я смотрю на сынка, на хрыча,проверяю на слух:

человеческий род,этот полный абсурд,пощадил бы и тот,кто не полностью мудр.

«Я вас вознагражу». —«Извините, спешу».Руку гладко-сухую суёт,сын снуёт, сын на заднем плане снуёт.

«Должен снег лететь…»

Должен снег лететьи кондитерская на углу гореть,мать ребёнка должна тянутьза руку, должен ветер дуть,и калоши глянцевые блестеть,

продавщицы розовые в чепцахкружевных должны подниматьхруст слоёных изделий в щипцах,и ребёнок, влюблённый в мать,должен гибнуть в слезах,

и старик, что бредёт домой,должен вспомнить, как – боже мой! —как сюда он любилзаходить, как он кофе пил,чёрный кофе двойной,

«Больше, – шепчет, – лишь смерть одна,потому что должнаэтот шорох и запах смыть…» —и глухая должна стенатень его укрупнить,

и тогда снегопад густойвсё укроет собой,и точильного камня жрецсотворит во мгле под конецдикий танец с искрой.

«Если это последний…»

Если это последнийдень, то я бы сошёлв том саду,где стоит дискоболи холодный и бледныйсвет горит, как в аду.

Дочь моя, или сын мой,или друг мой идётвпереди,чёрен твой небосвод,город снежный и дымный,нет другого пути.

Сохрани тебя Боже…Путь ли это домойвдоль реки…Ты и вправду живой?Дай дотронуться всё жедо пальто, до руки.

«…из тех, кто ждёт звонка и до звонка…»

…из тех, кто ждёт звонка и до звонказа миг уходит из дому, из тех,кому не нужно ничего, покаесть не интересующее всех,из тех, перебирающих листыс печатными столбцами, находяв них водяные знаки красотыи – ничего немного погодя,из тех, себя увидевших в родне,как в зеркалах возможного, от нихбежавший и привязанный вдвойнек отвергнутому, из ещё живых…

«Днём в комнате зимы начальной…»

Днём в комнате зимы начальнойголубоватый свет и потолок белесый.Я вижу тебя девочкой печальной,вне сплетенного к жизни интереса.

Без твоего участья день стихает,придёт с работы мать, суп разогреетгрибной (за дверью связка усыхает),потом над кройкой и шитьём стареет.

Ещё увидишь: лампы свет прикроетгазетой, и такая грусть настанет,как будто ты раздумываешь – стоитили не стоит жить, – не слишком тянет.

Я там тебя люблю, и бесконечнейне знаю ничего, не знаю чище,прекраснее, печальней, человечнейтой нерешительности и свободы нищей.

На ладони

1. «Как я свободен…»

Как я свободен —как отцепившееся небо,и никому не должен, и никуда не годен.Я только вдоху повинуюсь слепо.

И это всё, всё, всё,живущему не надо оправданья —столь выпукло его лицои явственно его дыханье.

2. «Это долгий путь…»

Это долгий путьвдоль по набережной куда-нибудь.Вдруг найдёшь на краюгородского ума – в лопухахи репейниках жизнь свою.Жизнь свою, ах.Надышавшись мокрыми сливамисиней реки,вдруг найдёшь вопрекисмыслу – в пальто и кепкежизнь свою в устройствах куда-нибудь кем-тона работу. Осенью, часа в четыре,найдёшь себя у себя на ладони.Это долгий путь в гаснущем мире,в солнечных сумерках, на фонекирпичной стены.

3. «Я ли при жизни…»

Я ли при жизни,воздух ли здесь у лица?Свет обступает.Кто тебя видит и кем ты так выбран стоятьв солнечной осени возле киоска?

Нет никого, без тебякто бы не мог обойтись, нет никого.Боль – это то, что стихает.Так ли правдиво-пустынно твоё существо?

«Я шум оглушительный слышу Земли…»

Вступление

Потому что я смертен. И в здравом уме.И колеблются души во тьме, и число их несметно.Потому что мой разум прекращается разом.Что насытит его – тем, что скажет, что я не бездушен,если сам он пребудет разрушен, —эти капли дождя, светоносные соты?это солнце, с востока на запад летяи сгорая бессонно?Что мне скажет, что дождь – это дождь,если мозг разбежится как дрожь?

Так беспамятствует, расщеплено, слово, бывшее Словом,называя небесным уловом то, о чём полупомнит оно.

Для младенческих уст этот куст. Для младенческих глаз.До того как пришёл Иисус. До того как Он спас.Есть Земля до названья Земли, вне названья,где меня на меня извели, и меня на зияньеизведут. Есть младенческий труд называнья впервые.

Кто их создал, куда их ведут, кто такие?

Усомнившись в себе, поднося свои руки к глазам,я смотрю на того, кто я сам:пальцы имеют длину, в основании пальцев – по валуну,ногти, на каждом – страна восходящего солнца,в венах блуждает голубизна.Как мне видеть меня после смерти меня,даже если душа вознесётся?

Этой ночью – не позже.

Беспризорные мраки, в окно натолпившись, крутя занавеску, пугая шуршаньем, бумагу задевая, овеют дыханьем дитя.Дитя шевельнёт губами.Красный мяч лакированный – вот он круглит на полу.

А супруги, разлипшись, лежат не в пылу, и пиджак обнимает в углу спинку стула, и масляет вилка на столе, и слетают к столу беспризорные звуки и мраки, и растут деревянные драки веток в комнате, словно в саду.

А бутылка вина – столкновенье светящихся влаг и вертящихся сфер, и подруга пьяна, и слегка этот ветер ей благ – для объятий твоих например. Покосится страна и запаянный в ней интерьер.Вот вам умное счастье безумных, опьянение юных и вдох для достания дна.

Одинокая женщина спит-полуспит. Если дом разобрать, то подушка висит чуть пониже трубы заводской, чуть повыше канавы. Станет холодно пуху в подушке. Спит гражданка уснувшей державы, коченея в клубочке, как сушка.Ты пейзаж этот лучше закрой.

Ночь дерева, каторжника своих корней, дарит черномастных коней, разбегающихся по тротуару.Ночь реки, шарящей в темноте батарей, загоняет под мост отару золоторунных огней.Ночь киоска, в котором желтеет душа киоскёра.Ночь головного убора на голове манекена.Ночь всего, что мгновенно.

Проживём эту ночь, как живут те, кто нищи. Разве это не точный приют – пепелище? Что трагедия, если б не шут, тарабанящий в днище?

Вот почему ты рвёшься за предмет, пусть он одушевлён, – чтоб нищенствовать.Там, где пройден он, к нему уже привязанности нет.Две смерти пережив – его и в нём свою, – не возвращай земного лика того, кто побеждён, как Эвридика. Для оборотней мёртв его объём.Лишь ты владеешь им, когда насквозь его прошёл, твои края не те, где нищенствуют вместе или врозь, – но нищенствуют в полной нищете.

Здесь расстаются, нервы на разрыв испытывают, ненависть вменив в обязанность себе для простоты, здесь женщина кричит из пустоты лет впереди.Печальнейший мотив.А более печального не жди.

Старушечьи руки, и рюмочка из хрусталя, и несколько капель пустырника, и опасенье, что жизнь оборвётся вот-вот, но ещё, веселя, по капле даётся, и вкусно сосётся печенье. И крылышки моли из шкапа летят, нафталя.

В большую глубину уходит кит, чернильной каплей в толщу океана опущена душа левиафана, полночная душа его не спит.Он с общим содержаньем столь же слит, сколь форма его в мире одинока, и, огибая континент с востока, – уходит, как чутьё ему велит.

И высится в море терпенье скалы, осаждённой таким неслыханным ветром морским, что слышится ангелов пенье.

И разум упорствует, противоборствуя тьме. Но тотчас, из хаоса выхвачен самосознаньем, он хочет бежать бытия и вернуться к зиянью, подобному небу, когда оно ближе к зиме.Бедняжливый узник в своей одиночной тюрьме страстей, он расхищен на страхи, любовь, покаянье, и нет ему выбора – только принять умиранье всего, что он слышит, принять его в ясном уме.

Часть первая