Разум слов - Владимир Гандельсман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Слушай! Когда тишина над рекой бессловесна…»
Слушай! Когда тишина над рекой бессловесна,там, на кольце сорок пятого с семьдесят первым,там, где деревья стоят над рекою отвеснов чём-то сыром – то коричневом, то светло-сером, —дни моей жизни таким убывают манером,что пресловутому сердцу становится тесно.
Слушай! В ветвях облетевших не больше смиренья,чем в оживлённых листвой, но в осенних пробелахищет смиренных сестёр сиротливое зреньепрямолинейнее… И в монотонных пределахнизкого неба, среди облаков крупнотелых,осени блёклое солнце – ему озаренье.
Что же, не зря облюбован был мной этот угол,где по ночам, в черноту непроглядную в обаглядя, твердил: примирись! если кто и напуталв жизни – ты сам, примирись, привыкай к форме гробав этой каморке, где затхлости запах особый,где ты безверие зябко в иронию кутал.
Что же, отъявленный бред полагать, что за ширмойбыл кукловод – разве он уместился бы в образ? —нет, никогда, никогда ты не слышал надмирныйголос Того, для Кого ты придумывал голос,хоть и не верил в Него, и осенняя моросьвсё застилала, как жгучей тоскою обширной.
Слушай! Когда, вкруг полуденной точки свернувшись,день, не успев посветлеть, угасал, там, где вечеросени поздней под дверь мою сбрасывал тушкуголубя – вот благовещенье! – там, где я встречиэтой пугался и вздрагивал, там, где диспетчерметрах в двухстах, на кольце, превращалась в старушку —
слушай! – там дни моей жизни текли неизбывно,впрочем, щадя и ночные часы замедляя,там, где последний автобус гасил свои бивни,там, где, инерцию наглого слова теряя,я засыпал и вставал, уже не понимаяпрошлого дня с его пульсом тяжёлого ливня.
«Это город слепых…»
Это город слепых,розоватых, трапецьеобразныхстен, от ветров ненастныхоградивших живых,это город глухихпереулков несчастныхи безмолвных, прекрасныхснегопадов густых.
Это город тенейво дворах нездоровых,это город готовыхк вымиранью людей.
Это город детьмиоблюбованных горок,древний образ мне дорог, —если хочешь, возьми, —
это город зимы,мандариновых корок,холодов, полутьмы,вереницы огнейс жёлтым прицветом йода,и железных коней,и того пешехода…
Ну, живи, цепеней.
«Вы просыпались рано утром…»
Вы просыпались рано утром,зимой, когда по цвету дымаиз заводской трубы определялитемпературу воздуха… Тогдавы знаете, как ищет мысль лазейки —как мышь, откопанная на морозе,живая, обезумевшая, в страхебросаясь напролом…Месяц как твержу:«Я ещё здесь, здесь, здесь,Господи, здесь…» —не разжимая губ твержу и продолженьяне вижу столь же истинного…Вы просыпались рано утром,зимой, проездомвы замечали в окнах заводскихрабочего, вы думали: как раноон приступает к выполненью плана —такой живой! Вам не было смешно…Вы помните, вас в детский сад будилапередовая сталинская мама,включая беспощадно свети радио одновременно,а вы за миг до этоговсей мышечною, мышьей жизньюв сон зарывались под одеяло,вы помните, как в детство проникает —в столь раннее, что – навсегда, – казённыйлинолеума запах, туалетаи кухонный непостижимый дух…Вы просыпались рано утром,зимой…
«Когда бы знал, что ждёт…»
Когда бы знал, что ждёт,не захотел бы жить,но ты всегда лишь тот,кто и не мог не быть.
Но если здесь дышать,таких измен, как та,ты бы не мог не знать,ты бы не жил тогда.
И говорю: прими.Ты не обманут, нолишь окружён людьми,и потому – темно.
«И от любви остаётся горстка…»
И от любви остаётся горсткапепла, не больше напёрстка.Нет, не страшно стало душебыть нелюбимой уже.
Вот тебе рукавицы, ватник,лампочка в сорок свечей,кружка воды и мышиный привратник.Чей ты теперь? Ничей.
Будешь двуруким теплом двуногимжить, согревая тьму,счастьем обязан был ты не многим,будешь зато – никому,
это и есть твоё счастье… Всё жеэто ещё и твой страх,что и тогда тебе Бога дорожебудут пепел, напёрсток, прах.
«Человеку нужна только комната…»
Человеку нужна только комната,комната и кровать,чтобы не метаться из городав город, не ночеватьна вокзале, не дрожать от холода.
Человеку нужна только комната,чтобы молиться всенощнои вседенно о себе и о ком-тоещё любимом, чтобы чувства мощновысились подобно иконам.
Человеку нужна комнатаи жизнь, прожитая неверно,с ненавистью, с удушающим опытомизмены, трусости, скверныпошлого на ухо шёпота,
чтобы сердце рвалось, потом окреплои превратилось в скалу, чья памятьне возрождает из пеплалюбимых, ни подниматься, ни падатьне умея, но лишь стоять ослепло.
«Феноменальность жизни моей, шага…»
Феноменальность жизни моей, шага,вдоха грудная тяга,коченеющий утра пустой объёми шаги мои в нём.
В жизнь упавший, в чехлекожи, с принятой на землелогикой мышц, суставов, костейвертикальных людей,
я иду к остановке, и там стоюбезмолвно, и не перестаюшевелить от холода пальцами ног,весь – удар прицельного бытия и его срок.
«Ребёнок спит, подложив под щёку…»
Ребёнок спит, подложив под щёкуруку, другой обнявкуклу, ему не снится совесть,он глубоко прав.
Так глубоко, как на пустыреснег, – ни фабрик вблизи,ни чёрных фигур во дворепо колено в грязи.
Снег на пустыре один,как ребёнок, спит,он ослепительно состоитиз самого себя.
«О радости – как засыпает мост…»
О радости – как засыпает мост,как засыпают полувекиего пролётов,как снег летит в деревья, в их навекиоткрытый мозг,
о русле, где лиловое сверло,своих тяжёлых оборотоввращая бремя,колеблет цепи ртутных перемётов,и занесло
мой спичечный – по крышу – коробок,дарованный на времясезонной стужи…Два-три пейзажа, чувства, две-три темыи детский бог —
вот всё, что есть, все крохи изнутри.О радости, о разности – снаружипокой могучий,душа иль плоть – они так много хужелюбой поры.
Лишь точной речи, поднятой со дна,влажно-сыпучей,вся разность эта —ослепшей речи, поднятой на случай, —всегда равна.
О радости – как засыпает всё,как милицейская кометалетит, мигая,наматывая зелень снега, светана колесо.
«Домой, домой, домой…»
Домой, домой, домой,с Крестовского съезжаямоста, я вздрогнул: боже мой,какая жизнь простая,
как всё проявлено: торчатдеревья, трубы,и мокрый снег летит, и спятв снегу гребные клубы,
и всё молчит, срезаясь застекло косым квадратом,то набегая, то сквозя,то волочась закатом,
а там, средь серых плоскостей,смиряются, смиряют,хоронят, любят, ждут гостей,живут и умирают,
и надо двери отворить,и надо чаю заварить.
Три времени года
1. «Чередование года времён…»
Чередование года времёня застаю у себя в котельной,с мышью, притихшей в кладовке, вдвоёмслушаем осени шум запредельныйили вдруг слушать перестаём.
Третий уж год параллельно рекея засыпаю, по левую руку —парк, и ничто уже не вдалеке.Дверь отворяю и радуюсь другу,снегу, тающему на воротнике.
2. «За ночь снега под дверь насыпет…»
За ночь снега под дверь насыпет,я лопатой его разгребу,оглянусь – параллелепипеддома жёлтого на берегу,дверь открыта и чай не выпит.
А на стенах осела копоть,невесомый рисунок дней,тех, что некий безумец копити записывает… Ему видней…Но меня ничто не торопит.
3. «В угол, в уголь смотрел чёрно-синий…»
В угол, в уголь смотрел чёрно-синийя вчера и таких длиннотвдруг услышал – не звук – пустыню,что замедлило время ходи пропало в полночной тине.
Но откуда тогда под подошвойутра хрусткие ямы, бугры,ночь, утёкшая в темень коры,мир с голубизною подмёрзшейнакануне цветенья поры?
«Ещё хожу и говорю…»
Ещё хожу и говорю,на голос отвечает голос,из электрички тонкую зарю —вот эту – я увижу ли ещё раз?
Какую глупость совершить могу —так втрогаться в стеклянно-пыльныйпейзаж, что говорить: я избегутоски грядущей, непосильной,и не завидую не любящему жизнь.
Но я уже не верюсловам, которые произнеслись.
Мы жаркие, вседышащие зверии ничего не избежим.Тем ненасытней потрясенье,когда в вагоне в тридцать тел дрожими дышим сумерками воскресенья.
«В точке мира стоять…»
