Разум слов - Владимир Гандельсман

«Без отечества по существу…»

Без отечества по существу,на одной из нелюбящих родиноказавшись в значенье «живу»,я дышу – и тем самым свободен.

Я свободен, я делаю шаг,проявление собственной воли,зарождаясь во мраке – во мракпереходит, но высветясь, что ли.

Так вот в комнате фары спугнутзастоявшуюся перспективу —удлинённые тени взбегутпо стене и сбегут торопливо.

И на стыке косых плоскостейсвоевольным капризом движеньяты пронизан до самых костей,лишний раз изменив положенье.

«Если заперты рыбы, прохожий…»

Если заперты рыбы, прохожий,подо льдом чернокровной зимы,не сошлёмся на промысел Божий —мы виновны, что это не мы.

Не забудем холодные трубы(после кубиков на ковре)первых зим и цигейковой шубыледенеющий ворс на дворе,

невозможную эту картинучистоты, изумленья, тоски,и ботинки, и вонь гуталина,вечнорвущиеся шнурки.

Всё могло повернуться иначе,если б ты не на шутку продрог,как упорный, косой и собачийэтот бег мостовой поперёк,

и теперь, если ты не безумец,у перил, на железном мосту,ты останься без дома, без улиц,без всего, я имею в виду, —

будет страшно и празднично как бы,как на кухне в торжественный час,где дышали зеркальные карпы,шевеля металлический таз,

и, сочувствуя мёрзнущей твари,ты над этой страной воспариполосой розовеющей гари,кровоточащей раной зари.

«Троллейбус, что ли, крив…»

Троллейбус, что ли, крив,раздрызган и знобящ,что едешь, полужив,завёртываясь в плащ,

дрожишь, облокотясьна отсвет свой в окне,без тела-то сейчасему теплей, чем мне.

Да, я бы мог не жить,не видеть вообще,и слов не говорить,и не дрожать в плаще,

но если это Богмне зябкий подал знак,то как Он одинок,Собой расщедрясь так.

«Чем пахнет остывающий утюг…»

Чем пахнет остывающий утюг,и комнаты молочное смерканье,и женственная плавность этих рук,как не ребёнком спящим, как не тканью,где затаился шёлковый испуг.

Средь бела дня есть пауза, онаот тяжести любви почти свободна,в ней женщина не мать и не женаи сбывшемуся так же чужеродна,как будто на него осуждена.

Не я из её паузы изъят,я только лишь угадываю сумракда зеркала темнеющий квадрат,где в глубине графин с набором рюмокмерцающее что-то говорят.

Тем лучше, что мы не были близки,что порознь испытываем этиприливы изумительной тоски,которые испытывают дети,проснувшись, когда в комнате ни зги.

«Ты – лишь инстинкт переступанья…»

Ты – лишь инстинкт переступанья,инстинкт ступни,услышавшей пересыпаньепеска и шорохлиствы в осенних коридорах,где гаснут дни,

ты – только ритм преодоленьявсех мер длины,пульсация без направленья,наклон походки,зрачки, посаженные в лодки,что так черны,

освобождение от шарфа,от шляпы, блескволос, упавших, точно арфа,меж пальцев, еслиты перед зеркалом и в кресле,и слышен плеск

дождя, начавшегося с ходу,чтоб жизнь в теплевдруг оттенила непогоду,и вечер зябкий,и женщину в намокшей шляпке —там, в полумгле, —

ещё сильней, ты – согреваньееды, питья,со стороны ты – небываньена этом свете,так отрешённо смотрят детииз забытья.

«Вот и Нила разлив…»

Воти Нила разлив,крокодильского Нила,крокодильского Нила разлив.На окраине Фивночь слезы, говоришь? Как ты плачешь, Исида, красиво,очи полузакрыв!

Тыпрекрасна, ты миф,одаряющий щедроблагодарные полосы нив.Но поблизости Фивмне к отплытью готовиться в барке ливанского кедра,слышишь арфы призыв?

Недожив до войны(слава богу Амону!),пару лет не дожив до войны,я загробной страныдуновению внял и поддался холодному гонутой змеиной волны,

тойволны, исподвольабиссинскою кровьюгор увитой… Но так не неволь,распусти мою боль,мой клубок жизнелюбия, крови, прокорма, здоровьяи не сыпь эту соль!

Ибескрайний песок,и просторы не эти лья любил, но не мог, но не могтебе верить, мой бог…Моё сердце, пишу, не восстань на меня как свидетельпо ту сторону строк.

«Скучно жить стало…»

Скучно жить стало, в этой связимирры, что ли, мне привези,перьев страусовых, милый муж,надоело в грязи —то дожди проливные, то сушь.

Хоть и нету тебе житьяот причуд моих и нытья,с Пунта дальнего, милый муж,скоро ль с глупостями ладьязавернёт в нашу глушь?

Что мечтать о полях Иалу,милый муж, коли служишь злу,служба – умным, нектар – для дур,ты пахучую эту смолупривези да пантеровых шкур.

Пусть не вспыхнет вода огнёмпод твоим, милый муж, веслом,пусть, с твоим дыханием слит,Шу ни ночью дыханье, ни днёмот ноздрей твоих не отвратит.

А вернёшься – податься изэтих мест хорошо бы внизпо течению, там-то ужты простишь мой капризи тоску мою, муж.

«Всё совестней цепляние за жизнь…»

Всё совестней цепляние за жизнь,а речь срывается в словесный шум, кишащийсамим собой, ты вылазке кошачьейчетверолапых строф бросаешь «брысь!».Речь раньше разума, невнятность не каприз,но чуянье и призрак настоящий.

И, в дебри зарываясь, как зверьё,почуявшее смерть, она клокочеттем человечнее, чем больше забытьё,чем более сама себя не хочет…То жизнь моя, цепляние моё,обвал и пропаданье среди ночи.

«Над дебаркадером ползёт чёрно-серое небо…»

Валерию Черешне

Над дебаркадером ползёт чёрно-серое небо,пожиратель стоит пирожков,и дымятся лотков маслянистые недра,и в крестовом походе летящего снегая прочитываю: Петергоф.

Всё. Пора. Всё. Пора. Затолкать себя в тамбур.Набирая и скорость и хруст,пусть меха меж вагонами хрипло болеют катаром,а на станциях двери, расфыркавшись паром,останавливают вдали чернокуст.

Ради слова, растущего ветвью, энергией взрыва —промахнувшись, бесспорно попасть, —ради внутрислогового в суставах его перебива,перелома, сращённого верно и криво,я и трачу построчную страсть.

Разве речь одержимого не пробирает до дрожи,и её осязаемый пылчерез голову смысла бросается на бездорожьеослепительных чуждостей, но – и не тронутых ложью,и исполненных сил.

Разве из черноты набегают огни Петергофа,или это скорейназывание жизни, и тяжеловесные строфы,и ворчанье с ворочаньем в шубе, сцепления грохот,шаг вовне из разверстых дверей.

«Я тоже проходил сквозь этот страх…»

Я тоже проходил сквозь этот страх —раскрыв глаза,раскрыв глаза впотьмах, —всех внутренностей, выгоравших заединый миг,

и становился как пустой тростник,пустой насквозь,пустее всех пустых,от пальцев ног и до корней волос,я падал в ад,

точней во тьму иль в вашу Тиамат,не находя,где финиковый сад,где друг умерший, где моё дитя,где солнца жар,

где ты, спускающийся в Сеннаар,где та рекаи где над нею пар,где выдохнутый вон из тростникалетучий дар.

Я этим жил на протяженье лет,тех лет моих,которых больше нетни среди мёртвых, ни среди живых,я извлекал

звук из секунд, попав под их обвал,благодарятому, что умиралприжизненно, а зря или не зря —поди измерь…

Не так твоими мускулами зверьзажатый пел,как я, скажи теперь?Не песней ли и ты перетерпелночной кошмар,

ты, с гор спускающийся в Сеннаар?Смотри – река,смотри – над нею пар,как выдохнутый вон из тростникалетучий дар!

«Я говорю с тобой, милый…»

Я говорю с тобой, милый, из угольной, угольнойямы, своей чернотою смертельно напуганной,вырытой, может быть, в память об Осип Эмильиче,помнишь, твердившем в Воронеже: выслушай, вылечи.Я говорю с тобой, больше и не с кем, и не о чем,только с тобою, ещё нерождённо-нежнеющимво временном послезавтрашнем срезе, ты выудисмысл оттуда, где нет его, ты его вынудибыть в этой угольной яме, безумной от копоти,выкопай слово о счастье, о смысле, об опытеписьменной речи – возьми её в виде образчикаречи, сыгравшей прижизненно в логово ящика,в страшной истории так откопают умершего,Господи, он ещё дышит, утешься, утешь его.

«Слушай! Когда тишина над рекой бессловесна…»