Пункт третий - Татьяна Евгеньевна Плетнева

тянуть время в надежде, что сюда заглянет кто-нибудь, привлеченный капитанскими воплями.

– Пиши, мать!.. – разорялся РОР.

Рылевский взял со стола ручку.

– Послушай, начальник, если ты, конечно, не совсем еще гребанулся: я книжек наизусть не учу и «Архипелага» не писал, я не Солженицын; Рылевский моя фамилия…

Виктор Иванович чувствовал себя скверно; язык его ворочался с трудом, руки дрожали, и очень не хотелось ему никого бить, просто сил никаких не было у капитана, но и выхода другого не было. Высказывание о фамилиях зацепило его каким-то бессмысленным и наглым упорством.

Игорь Львович тем временем незаметно утопил ручку в рукаве.

– Пиши, сука, убью! – бешено завопил Виктор Иванович.

Рылевский удачно ушел влево, и капитанский кулак со всего маху врезался в стену.

Массивная деревяшка с изображением рыцаря революции задрожала и поползла вниз, постепенно набирая скорость. От Дзержинского Игорь Львович спастись не успел; Железный Феликс тяжел был и в деревянном обличии. Доска припечатала Рылевского к столу и здорово вспорола затылок резным выступом – острой скулой рыцаря.

Капитан бестолково суетился и дергал портрет, стараясь освободить зэка; мешало малое расстояние меж столом и стеной, а подойти вплотную он не решался.

Злобно и страшно матерясь, Игорь Львович исхитрился наконец столкнуть доску вбок.

Голова была здорово пробита, кровь текла за шиворот, на воротник и на рорский стол.

– Говорил тебе, начальник, – давай побазарим, когда у тебя менструация кончится, – тихо и яростно выговаривал Рылевский, постукивая ручкой по столу.

Крови с лица и шеи он не вытирал.

Васин, не отвечая на оскорбления, прилаживал на место портрет.

Беседа была окончена.

3

– Можете идти, – сказал Сергей Федорович. – Мы вас больше не задерживаем.

Валентин Николаевич громко высморкался и приготовился провожать свидетеля.

– Всего хорошего, – вежливо попрощался Фейгель; он встал и изобразил рукой какой-то неопределенный жест, прощальный или благодарственный – непонятно. Легкая пепельница упала со стола и закрутилась как волчок, окурки разлетелись по полу веером; стакан же крепкого, хорошо услащенного кофе не упал, а мягко лег набок. Темная и липкая жижа мгновенно разошлась по столу, обогнула с двух сторон пишущую машинку и подмочила бумаги.

– Простите, – пробормотал Прохор Давидович, – я не нарочно, правда.

Бондаренко кинулся спасать протокол; кофейный поток достиг края стола и обрушился ему на колени.

Валентин Николаевич веселился от души, выводя свидетеля в коридор.

– До скорой встречи, Прохор Давидович, – прорычал им в спину пострадавший.

Утренняя слякоть подмерзла, и Фейгель чуть не упал, спускаясь с крыльца. Дул сильный ветер, небо очищалось, и славно было смотреть, как появляются на нем стайки неярких звезд. На душе у Фейгеля было легко и спокойно, в теле же еще не унялась некоторая тряска, как всегда бывает после сильного напряжения. Чтобы успокоиться, он решил ехать к Сашке на кольцевом троллейбусе; до остановки он бежал, подпрыгивая и оскальзываясь, размахивал руками и пел почти в голос.

Ждать троллейбуса пришлось долго, но ему все было нипочем; ветер выгибал и тряс провода, раздувал огромный, висевший поперек кольца плакат; Фейгель прыгал и приплясывал вокруг остановки и громко пел о том, как не спал из-за него ночей гражданин начальник[15]; даже курить не хотелось. Давно уж не помнил он в себе такой легкости, разве что в детстве, когда отпускали на каникулы, да и то тогда было не так звонко. Или забылось.

В троллейбусе Фейгель выбрал себе теплое место у окна с печкой в ногах; народу почти не было. Уличные часы на Маяковке показывали половину восьмого.

Восторг постепенно утихал, и, понемногу приходя в себя, Прохор Давидович забеспокоился – не забыл ли он чего от радости; Сашка всегда расспрашивала о всех мелочах, о самых дурацких пустяках, касающихся допросов. Он вынул блокнот, чтоб по горячим следам записать все, о чем говорили.

«…Представился, – выводил он, мусоля страничку, – капитан Бондаренко, Сергей Федорович. Мои паспортные данные. Вопрос. Отвечать отказался. Причина отказа. Предупреждение, статьи. Отказался…»

В троллейбусе было тепло, окна запотели, и огни обгоняющих слева машин представлялись Фейгелю бесконечной гирляндой мигающих елочных фонариков. И был в том покой и вечерний отдых. «…Отказался. Подпись. Дальше без протокола…»

4

«И черт же меня дернул его из машинки выкрутить, психология, мля, – мучился Бондаренко, разглаживая залитый кофе и высушенный на батарее листок. – Теперь на это дерьмо только мух ловить».

Протокол был испорчен безнадежно: нижняя половина листа приобрела ровный светло-коричневый оттенок и пошла волнами.

Валентин Николаевич трудился молча, плотно прижимая щетку к ковру, чтоб вымести пепел.

Бондаренко потрясал протоколом, как обманутый муж любовным письмом. Казалось, вот-вот вступит оркестр и, дождавшись такта, Сергей Федорович притопнет ножкой и запоет об измене и коварстве.

Собирая мусор, Первушин заходился беззвучным хохотом и строил немыслимые рожи ковру.

…Не дождавшись оркестра, обманутый муж сетовал речитативом; он обругал уже Фейгеля и весь его род до четвертого колена, плоскорожего майора, психологию, мимоходом наделил кофе совершенно чудовищными и труднопредставимыми свойствами и добрался наконец до молодого коллеги.

– А ты – тоже, вежливый; мог бы и пожиже ему налить. Сколько да чего, он бы еще десять ложек сахару попросил, так ты бы и бухнул, что ли? Тебе, может, лучше в официанты податься, а?

Чтобы не сорваться, Валентин Николаевич попробовал продолжить так: обманутый муж распекает слугу за то, что тот не сразу подал ему роковое письмо, но Бондаренко звучал все громче и гаже и все чаще перекладывал текст арии матом.

Валентин Николаевич чувствовал себя больным и измотанным; ему было совершенно непонятно, входит ли выслушивание бондаренковских истерик в его служебные обязанности.

В конце концов он вышел в коридор и вернулся обратно уже одетым, чтобы откланяться.

– Куда собрался, а? – зарычал на него Бондаренко; на коленях его цвели пышные кофейные пятна. – Домой, что ль, отваливаешь? Кто ж тебя, м….а, туда отпускал, а? Оперативку я за тебя составлять буду? И об этом – тоже?.. – Сергей Федорович топтался на месте, как рассерженный гусь, и потрясал все той же задрипанной страничкой.

Этого Валентин Николаевич уже не стерпел. И крик, и мат он снес бы, почти не заметив, но теперь начальник заехал не туда – он угрожал отхватить его, Первушина, личный рабочий вечер: в девятом часу составлять какой-то драный отчет с этим вот быдлом – слушать опять про его баб, писать казенную муть?..

– Братки, смены не будет, нам надо вывезти эти дрова, – попробовал отшутиться Первушин. Начальник ответил ему грязным матом.

У Валентина Николаевича слезились глаза, мерзко ныли кисти, щиколотки, колени; очень не хотелось воевать, но и спустить такое было невозможно.

– У меня температура, Сергей Федорович, – официально отрапортовал Первушин. – А оперативку я завтра составлю, если, конечно, вы мне объясните, что