Пункт третий - Татьяна Евгеньевна Плетнева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лед на коленке почти растаял, боль ушла, но опухоль не спадала, и надеть штаны было невозможно.
– Да, Шекспира, и супер был с портретом. Приятный такой парень, – подтвердил Фейгель и вдруг, решившись и глядя прямо в глаза Александре Юрьевне, быстро заговорил:
– Саш, я давно хотел тебе сказать…
3
На этом месте он и завяз вчера; казалось бы, рано или поздно любой рыцарь обязан начать объяснение, а отговорив, почтительно склониться к ногам своей дамы в ожидании ответа.
Валентин Николаевич всегда старался увидеть происходящее и только после этого разрешал себе начинать перевод. Еще вчера у него возникло ощущение, что в этом месте часть текста утеряна: рыцарь не совершил еще ничего такого, что позволяло бы ему надеяться на благосклонность хозяйки: заблудиться в лесу – заслуга небольшая.
Следователь Первушин лежал в постели, курил, прихлебывал чай и пытался работать. Перевод, однако, встал безнадежно; вечер погиб.
Валентин Николаевич крайне редко позволял себе вечернюю праздность, но так уж получилось: и болезнь, и дурацкая суета днем, и наплывающая поверх озноба тревога не давали сосредоточиться, чтобы одолеть трудное место.
Вечерний скандал с Бондаренкой утих на удивление быстро. Получив приказание остаться, Первушин, не снимая пальто, уселся на стул посреди комнаты. Некоторое время он сидел молча, глядя в пол, и хрипло кашлял. Вскоре Бондаренко довольно вежливо поинтересовался, не желает ли молодой коллега раздеться и заняться делом.
– Совсем не желаю, Сергей Федорович, – спокойно отвечал Первушин. – Во-первых, я болен, а во-вторых, очень тороплюсь.
– К бабе? – спросил Бондаренко потеплевшим голосом.
Первушин промолчал.
– Ладно уж, иди, – разрешил начальник. – Так бы и сказал – к бабе, а то – насморк, кашель. Иди уж, все равно от тебя, такого, толку нет.
Валентин Николаевич коротко попрощался и ушел.
Теперь, когда он разрешил себе расслабиться и подремать, голова, как назло, прояснела, от Бондаренки мысль потянулась к плоскорожему; там было все жутко и нехорошо, и Валентин Николаевич усилием воли выставил Рваную Губу из головы вон. А Бондаренке надо бы завтра сагу какую-нибудь придумать, про баб. А он в ответ что-нибудь нарасскажет. Тошнотка. Да, кстати, – имеет ведь следователь, лейтенант КГБ, право на грипп? Первушин приободрился и пошел искать градусник.
А Фейгель с Полежаевой – славные ребята, живые и без позы, особенно Фейгель. Валентин Николаевич с удовольствием вспомнил про кофе и оперетку. Александра – та, конечно, некоторый понт держит – ни шагу в сторону, но все ж довольно мило у нее выходит; а Фейгель – совсем настоящий, смешной, нараспашку: хотите – ешьте, хотите – нет, весь я тут.
Наверно, теперь за чаем допросы свои обсуждают, стажера хотят вычислить. Смешно. Валентин Николаевич нашел градусник и лег.
Теперь рыцарь стоял перед глазами как живой; в одной руке он держал свой шлем, другая лежала на рукоятке меча; рыцарь расхаживал подле стола, погруженный в думы, и хозяйке трижды пришлось повторить приглашение к ужину. Неловкий, переполненный восторгом, он потянулся к ее руке и опрокинул на скатерть кубок с вином; темный тягучий напиток пополз по столу.
– С градусником никак нельзя засыпать, – приказал себе Валентин Николаевич и разлепил глаза.
Засыпал он счастливым и свободным: градусник показывал тридцать восемь с половиною.
4
– Тридцать восемь – это в Перми, а по области – до пятидесяти, сам слышал, – говорил Пехов, подавая кружку. Игорь Львович лежал на шконке; стоило ему закрыть глаза, и секция начинала крутиться и переворачиваться так, будто он находился внутри огромного колеса.
– Сотрясение, факт, – расстраивался Пехов. – Пейте, не бойтесь, это я купчика[17] заварил. Купец, он не вредный, и жар хорошо с головы гонит.
Пехов стал неторопливо рассказывать о целебных свойствах купца.
Под головой у Рылевского лежал большой пакет, плотно набитый снегом. Анатолий Иванович долго и тщательно запаивал целлофан спичкой, но все ж под тяжестью головы шов местами расходился, и по подушке расплывались пятна от тающего снега.
– Да пусть хоть насквозь, сука, промокнет, – один хрен, – бодро говорил Анатолий Иванович, втайне страдая от несовершенства своей затеи.
У секционной печки дремал шнырь; время от времени Пехов негромким словом прерывал его сны, и тогда зэк, вскинувшись, до отказа набивал печь дровами.
– Сейчас Африку вам, Игорь Львович, заделаем, голова-то у вас, считай, в Воркуте теперь отбывает, – развлекал больного Анатолий Иванович.
– Дрова-то откуда, Толик? – спросил Рылевский, нарушая субординацию.
– Да вы лежите себе, Игорь Львович, отдыхайте, всё путем, – почти ласково ответил блатной и приказал шнырю: – Эй, земляк, проветрить бы надо, жара хорошо, а душняк ни к чему сейчас, понял?..
Африка удалась. Рылевский замечал, как менялись в тепле позы спящих: зэки распластывались и раскидывались во сне.
В секцию вошел прапор и бросил к печке здоровую охапку дров.
– Магомет, чаю, – предложил Анатолий Иванович.
Прапор присел на край шконки.
– Как чувствует? – спросил он Пехова. – Еще снэга нада? – У прапора было узкое хищное лицо с близко посаженными глазами. – Ему пить многа нэльзя, знаешь?
– Сами попьем, – сказал Пехов. – Знакомьтесь, Игорь Львович: это мой брат[18] Магомет, вчера с отпуска вернулся; без него – никуда.
Брат Магомет расстегнул тулуп и улыбнулся, обозначая удовольствие от состоявшегося знакомства.
– Харашо топит, маладэц, – одобрительно сказал он, кивнув на печь. – Патом этого атпусти, другого буди.
– Всю ночь, что ль, мне с ними возиться, – заворчал Пехов. – Буди-му… И этот не сдохнет, не хворый.
В правом глазу Рылевского, как заноза, сидела ослепительная, белая с голубым молния; она вспыхнула после удара и держалась неотступно, ярко разгораясь во тьме под веками, когда он прикрывал глаза.
– А письма-то отдал или за так башку проломил? – поинтересовался Магомет.
Рылевский ощупал письма в карманах, сил не хватало сесть и проверить, все ли на месте. Прапор протянул Пехову пачку таблеток и расплывшуюся в кармане шоколадку. Игорь Львович хотел поблагодарить расстаравшегося брата, но, чуть только приподнял голову, сразу навалилась черная дурнота, шконка поехала под рукой в одну сторону, снежный пакет – в другую, молния в глазу заполыхала фиолетово-красным и превратилась в огненный шар. Шар вертелся со страшной скоростью, и от него во все стороны летели длинные и широкие искры, похожие на птичьи перья.
– Лэжи, лэжи, вставать ему нэльзя, – издалека откуда-то прокричал Магомет.
Когда Игорь Львович пришел в себя, прапорщика в бараке уже не было. Шнырь спал на полу перед печью, подложив полено под голову. Все прочее он, видно, уже спалил, но отойти от печки побоялся, хотя бояться ему было нечего: Анатолий Иванович крепко спал, сморенный непривычным теплом, всхлипывал и бормотал во сне.
Рылевский обнаружил у себя под головой настоящую грелку со льдом и незнакомую сухую подушку. Рассматривая новое имущество, он перекатился на
