Пункт третий - Татьяна Евгеньевна Плетнева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Евгений Михайлович уже не раз выбирался в город, и техника выезда была у него хорошо отработана: он шел пешком до ближайшей железнодорожной станции, проезжал несколько остановок, высаживался на сортировочной и далее свободно перемещался по городу, избегая разве что метро.
Иностранная девочка закончила сообщение о преследованиях инакомыслящих в СССР и перешла к новостям культуры и спорта.
Евгений Михайлович разложил на столе свою коллекцию документов и стоял над ними, размышляя, почти по Маяковскому, кем быть: инженером Шушуриным, кочегаром ли Кикиным или инвалидом детства Косовским, потом отвернулся к зеркалу и несколько раз блестяще изобразил разученный еще в психушке нервный тик. Юрий Борисович Косовский, инвалид второй группы, может до смерти напугать пару-тройку случайных ментов: будут знать, волки позорные, как к инвалидам привязываться.
Неслучайное же задержание все равно рано или поздно произойдет.
Уборин прихватил еще кое-какие необходимые в дороге вещи и отправился в путь.
Он играл в бега спокойно и с удовольствием, и потому было им нынче отыграно еще одно славное летнее утро с чахлым леском, светлым высоким небом и скользкой от росы тропинкой под ногами, обутыми в легкие чужие сандалии.
2
Ранним июньским утром Ирина Васильевна проснулась от навязчивого кошмара. Несколько раз подряд ей приснилось, что, услыхав Колькин плач, она поднимает голову и видит подле его кровати прямую темную фигуру; человек этот не дает ей подойти к сыну и всякий раз оказывается между нею и Колькой.
Солнце лезло в комнату сквозь легкие сдвинутые занавески и, несмотря на ранний час, грело уже порядочно. Колька молчал; Ирина Васильевна обернулась и страшно закричала. У Колькиной кровати стоял человек; фигура его казалась черной на фоне солнечного окна.
Страшный человек обругал Ирину, вынул ребенка из кровати и стал перепеленывать его на низком обшарпанном диванчике.
– И отец у тебя каторжный, и мать, как каторжная, орет, а главное – дура, проснуться не может вовремя, ребенок обделанный, а она спит, а потом и орет еще, – ворчал гость, ловко укручивая младенца.
– Как же ты вошел, дед? Напугал страшно, – смиренно отвечала Ирина.
Дед покрутил пальцем у виска и показал ей ключ.
– Сама ж мне вчера дала, дура беспамятная.
И он зашагал по комнате, укачивая Кольку и напевая тоненько и печально: «Позабыт, позаброшен…»
Вообще-то, дед Иван Павлович любил советскую власть, по праздникам исправно выпивал и прикручивал к пиджаку ордена, но внучку свою он любил сильнее, а правнука – тем паче, а о том, чего ж такого натворил каторжный, и не спрашивал. В отличие от идейных и весьма состоятельных родителей Ирины дед Иван с удовольствием нянчил Кольку, ее же подкармливал от пенсионных щедрот и ворчал на нее отчаянно, постоянно, безнадежно.
Ирина Васильевна вышла на кухню и закурила. Песня про горемычного сироту оборвалась: дед учуял дым.
– Дыма, дыма побольше себе в молоко напусти, чтоб у ребенка голова заболела, так тебе горя мало…
Дед ворчал тихо и монотонно, чтоб не потревожить Кольку.
– Позабыт, позаброшен…
Ирина Васильевна встряхнула несколько раз головою в крупных каштановых кудрях, отгоняя кошмар. На кухонном столе валялись вскрытые конверты, недописанные письма, листы с плотной, строка к строке, машинописью. Чашка недопитого чаю стояла на страничке с многообещающим адресом: «В прокуратуру г. Ленинграда от гр. Лисовской И. В., проживающей…». Ниже, как печать, красовался буроватый кружок от донышка чашки.
Солнце уже вовсю ломилось в дом; пора было кормить Кольку. Крупный четырехмесячный сын, оголодав за ночь, поработал так, что сцедить впрок почти ничего не удалось. Дед искоса глядел, как мучается Ирина, выжимая в чашку слабые молочные струйки.
– Докурилась, добегалась, сыну своему не мать, а мачеха. А я что с дитем голодным до вечера делать буду?..
Сетования его прервал долгий телефонный гудок.
– С Францией сейчас говорить будете, минуточку, – пообещал деду неприятный женский голос.
– Затрезвонили с утра пораньше, чаю выпить не дадут, – ответил дед, передавая трубку.
– Да, сегодня, – говорила Ирина, – в десять. Телеграмму? Что ж, можно и телеграмму. Да, на адрес суда. Забыли адрес?! Плохи ваши дела, совсем там ассимилировались. Фонтанка, шестнадцать. Горсуд. От кого-кого? – она залилась беззвучным смехом.
– Всё тебе хаханьки, – сказал дед.
– От шахтеров Франции? – умирая со смеху, повторила Ирина. – Это бы кстати, только ясно – не дойдет. Звоните вечером, пока.
Тем временем дед приготовил и сунул ей огромную чашку сладкого чаю с молоком.
– Одевайся уж, собирайся, наряжайся, чтоб каторжный твой полюбовался. – Иван Павлович наклонился, выпятив зад, и как-то очень смешно и точно изобразил женщину, красящую губы перед зеркалом. – А если перед уходом сколько надо не выцедишь, я тебе ребенка в суд привезу. И там при всех заставлю грудями кормить. А что – и привезу: пусть люди посмотрят, до чего тебя каторжный довел. Пей вот еще, с бутербродами.
Дед налил Ирине еще чаю и пошел стирать.
Около восьми она закончила все предписанные дедом приготовления; из ванной доносились звук льющейся воды, кашель и знакомая песня: «Позабыт, позаброшен…».
У подъезда Ирину Васильевну уже поджидал тайный ее обожатель и верный друг, чисто выбритый, розовый и заспанный Дверкин.
– Доброе утро, – почтительно сказал он, – успеваем? Еще ведь, наверно, цветы купить надо?
3
Утром на Московском вокзале продавались только гвоздики – неживые, без запаха, будто с открытки к октябрьской годовщине. Несмотря на быстро прибывающее тепло, Александра Юрьевна никак не могла согреться после бессонной плацкартной ночи. Глаза слезились и закрывались сами собой, хотелось прилечь в теплый солнечный квадрат на асфальте, свернуться калачиком и проспать все что можно.
Однако надо было разыскать цветы; Александра Юрьевна решила двигаться к Фонтанке пешком.
За последние три месяца она здорово извелась, издергалась, а главное, совсем утратила петое чувство собственной правоты.
Минувшей зимой она узнала людей потрясающе свободных – не только от страха перед властью, но и от каких бы то ни было обязательств вообще. Упрекать их было невозможно: все они были обречены на лагерь, ссылку и пожизненное преследование. Возвращение к прежней жизни даже после отсидки по правилам игры исключалось. Вариантов было ровно три: новый срок, отъезд или предательство. Четвертым же выходом была смерть.
Незадолго до ареста Игорь Львович познакомил Александру Юрьевну с Лисовской, только что родившей Кольку; свободное обстоятельство в жизни свободного человека никаким оценкам не подлежало. Видимо, и сама Ирина Васильевна держалась того же свободного взгляда на жизнь: она обласкала
