Необыкновенные страдания директора театра - Эрнст Гофман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Серый. Как так?.. Я вас не понимаю. Вы говорите загадками!
Коричневый. Не извиняют ли меня седые завитки моих поредевших волос, если я, беседуя с вами, любезный коллега, порою невольно впадаю в поучающий тон? Вообще прошу вас все, что я говорю, принимать только как личное мнение, в справедливость которого старые люди охотно верят постольку, поскольку оно представляется им результатом многолетнего опыта!.. Так вот, мне кажется, что ваш Гаррик, если даже его и можно назвать не просто талантом, а истинным гением, все-таки в силу тех или иных обстоятельств, вызванных несовершенством всей земной жизни, не обладает той несгибаемой внутренней силой, которая присуща гениальным людям, а то бы он любой попытке злоупотребить его гением воспротивился изо всех сил!
Серый. Слава богу, что у него нет этой силы, она бы погубила меня!
Коричневый. Тише!.. Тише!.. Дайте мне высказаться!.. Сплошь и рядом такие артисты — сыны Аполлона, которые носят лук своего божественного отца, но его не натягивают, — привыкают к плохому и довольствуются тем, что недостойно их гения. А от этого сила их все больше и больше сковывается, и вскоре они не могут расправить крылья, чтобы воспарить выше!.. В том-то и состоит опаснейший самообман, что они создают собственных персонажей и вставляют их в произведение, которым вдохновиться не могут, они, если прибегнуть к музыкальному сравнению, играют ими же самими сочиненное соло, позволяя другим произвольно вторгаться в него и не заботясь о том, как все это звучит. Они отвыкают открывать лучам истинного поэтического произведения собственную грудь, чтобы в ней зажглось и запылало жизнью фантастическое создание поэта. Более того!.. Все время бродя по болоту, усталый, недовольный путник в конце концов начинает сомневаться в том, что еще существуют холмы со свежими, зеленеющими лугами, и теряет способность видеть их и распознавать… Будем говорить практически… Ваш Гаррик, привыкший, даже призванный вместо данных ему ролей играть персонажей собственного изобретения, занимается только последними, а на первые не обращает никакого внимания. Но так он совсем отучится, в сущности, выучивать роль, даже по-настоящему значительную. Если мне вообще непонятно, как удается разумному человеку вдалбливать себе в голову белиберду, составляющую текст иных трагедий, комедий и драм, то ясно, что такой актер прежде всего утратит способность заучивать что-либо наизусть и станет совершенно непригоден для шедевров драматической литературы, особенно стихотворных. Таким образом, заботясь о сиюминутном успехе, вы теряете высокое, вечное. Прощай талант, украшавший вашу сцену! Другие, менее даровитые актеры, станут питать ваше мнение всякими добрыми советами, всякими сверхтонкими замечаниями и потихоньку протиснутся на то место, что покинул их опасный соперник. Тщетно, однако, будут бороться они за расположение публики, которое потерял превосходящий их мастер. Да, потерял, говорю я, ибо публика, поверьте мне, очень быстро начинает принимать бриллиант, если ей ежедневно показывают его не в том свете, за самый обыкновенный камень.
Серый. В ваших словах есть правда, это я признаю, но ведь невозможно же, при всем нынешнем положении театрального дела, поручать гениальным, разносторонним актерам одни только значительные роли. Вы сами директор театра, я укажу вам на бедность нашего репертуара, и всякие дальнейшие объяснения будут излишни.
Коричневый. Не думайте, что я хочу видеть вашего Гаррика непременно лишь в так называемых главных ролях. Многое строится на глубинных мотивах и без внешнего блеска. Часто по воле автора, вернее, по логике произведения, все держится на маленькой с виду роли, потому что как раз в мгновениях этой роли сходятся идущие во все стороны нити, а кто же способен исполнить такую роль, как не гений? Нет, повторяю, истинной гениальностью ни в коем случае нельзя злоупотреблять ради пустых однодневок, рассчитанных не на то, чтобы по-настоящему взволновать зрителя, а на то, чтобы пощекотать ему нервы. Серьезному, глубокому художнику надо предлагать только глубокое, серьезное, истинное, в какой бы оно форме ни представало, пусть даже в виде шутки, рожденной озорством дерзкого ума.
Серый. Вы уклоняетесь от предмета, совершенно опуская упомянутое мною положение нашего театра. Если вы вникнете в него как следует, вы признаете, что разносторонний актер непременно должен снисходить до однодневок, в какой бы они форме ни представали.
Коричневый. Что вы называете разносторонним актером?
Серый. Странный вопрос!.. Ну, разносторонним можно назвать актера, который с одинаковой силой и правдивостью исполняет комические и трагические роли.
Коричневый. Не верю я в эту разносторонность, если комическое не понимается в высшем смысле.
Серый. Что? Но ведь примеры такого рода сами напрашиваются!
Коричневый. Позвольте мне объясниться. Если словом «разносторонность» вы обозначаете ту присущую актеру силу, благодаря которой он, совершенно отступаясь от собственного лица, каждый раз перевоплощается в своеобразнейший характер данной своей роли и кажется, как Протей, всегда кем-то другим, то я с вами согласен не только в том, что это свойство свидетельствует о гениальности актера, но и в том, что такие актеры, слава богу, еще есть. Но уже из того, что о комическом вы упомянули в противопоставлении трагическому, я заключаю, что словом «разносторонний» вы обозначаете лишь то, что обычно подразумевает под ним толпа. Пожирают глазами… боготворят… объявляют великим… непревзойденным… того художника, который, как ловкий фокусник, может из одной и той же бутылки налить красного и белого вина… ликера и молока. Который сегодня играет Макбета, а завтра — портного Вецвеца[42], сегодня — немецкого отца семейства[43], а завтра — Франца Моора. «Это разносторонний гений!» кричит прямодушная чернь, добровольно поддаваясь мистификации, а то и веря, что этот шельма фигляр и впрямь владыка своей бутылки и может — даром что она наполнена виноделом — выколдовать из нее любую другую жидкость по своему усмотрению.
Серый. Для своего примера вы выбрали роли, составляющие резкий контраст, а я видел, как артисты блистали именно в этих контрастах.
Коричневый. Нет… нет… нет!.. Это невозможно. Одного из двух никак не могло быть… Актеру, в душе которого живет чудесная тайна поэтических творений, почерпнутых из глубочайших глубин человеческой природы, не дается потешность, рожденная бездумным произволом и бездомно повисшая в воздухе. В борении за то, чтобы внутренне принять, вернее, сыграть нутром фарс, построенный лишь на чем-то внешнем, эта картинка-загадка сама рассеивается как дым. Я хочу сказать, что этому актеру не удастся сыграть то, что не коренится во внутренней жизни, точно так же как актеру, не проникающему в глубь человеческой природы, принимающему причудливые марионетки какого-нибудь фантазера-кукольника за настоящих живых людей, навеки заказана область истинного поэта. Но и у этого, второго, актера тоже может быть своя виртуозность, она, как ни странно это звучит, в том-то и состоит, чтобы как можно точнее и решительнее сыграть этих самых марионеток, что при глубинном проникновении в истину никак не возможно. Оба актера поэтому окажутся не в ладу с правдой, но противоположным образом: один — стараясь правдиво сыграть картинку-загадку, другой — черпая средства показа живых людей не внутри себя, где таковые только можно найти, а из внешнего мира. Но это, пожалуй, еще не все. Художник, чья вотчина — внутренний мир, невольно сообщает низменному какой-то налет высокого, а тот, другой актер придает низменному лишь видимость недоступной ему тайны. Таким образом, персонажи обоих актеров будут как-то странно двусмысленны. Если бы Рафаэль изобразил крестьянскую свадьбу, мы увидели бы апостолов, одетых крестьянами, а у Тенирса[44] в каком-нибудь «положении во гроб» нашего господа хоронили бы, конечно, веселые, с красными носами, только что вышедшие из трактира крестьяне.
Серый. Все это подмечено, может быть, прекрасно и тонко, но я стою на том, что опыт противоречит вам. Разве богатой душе не присуще чувство комического и трагического? Разве не способно живое, пылкое воображение воспринять и передать то и другое с одинаковой силой?.. Разве художники и писатели, в чьей власти и глубочайшая серьезность, и заразительнейшая ирония, такие, как Шекспир…
Коричневый. Погодите… погодите!.. Разве я говорил об истинно комическом, разве роли, для примера противопоставленные мною друг другу, недостаточно ясно показывают, что я имею в виду лишь ничтожную забаву, фарс, каковой, кстати, я вовсе не отвергаю начисто, если его играют с полной свободой? Ведь и гримаса может в какой-то миг приятно пощекотать даже высокую душу…