Герои - Роберт Кормер

Немного погодя толпа рассеялась, и она внезапно предстала передо мной, сияя от счастья. Она сжимала мою руку и шептала: «Мой чемпион», и прыгала возле меня так близко, что ее дыхание обожгло мою щеку: «Увидимся завтра».

Но завтра наступило 7 декабря 1941 года.

Артур Ривьер спотыкается о бордюр около кирпичного здания у входа в переулок Пи, и мне тут же становится ясно, что он пьян. Уличный фонарь ловит своим светом его открытый рот и капли слюны на губах и подбородке.

Почти полночь, и на Третьей Стрит никого. Я не могу уснуть и решаюсь выйти из квартиры на улицу. И сам сообщаю себе, что по ночным улицам Френчтауна, так же как и днем, может бродить Лэрри ЛаСейл.

Артур Ривьер замечает мое приближение и оборачивается ко мне.

— Ты в порядке? — спрашиваю я, даже притом, что мне известно, что он не в себе.

Он разглядывает меня своими налитыми кровью глазами, его губы принимают форму тех, что на маске, символизирующей трагедию на высокой статуе около «Плимута».

— Никто не говорит об этой войне, — бормочет он, пытаясь сфокусировать глаза, и, наконец, он фокусирует их на мне, и в них проявляется ясность. — Все говорят о новом законопроекте, о льготах для ветеранов, о поступлении в институт, о женитьбе, о работе полицейских или пожарников, но не о войне…

Я кладу свою руку ему на плечо, чтобы поддержать его, иначе его грузное тело угрожает рухнуть под стену, и это выглядит смешно, потому что он тяжелее меня, по крайней мере, фунтов на пятьдесят.

Он поднимает голову в ночное небо и взывает:

— Я хочу говорить о моей войне, — кричит он. — И, кстати, о твоей тоже, Френсис, о нашей войне. О войне, о которой никто не хочет говорить…

— И что эта война? — спрашиваю я из необходимости хоть что-то сказать, ответить его полному горечи голосу, но при этом ничего не ожидая в ответ.

— Страшная война, — говорит он, закрыв глаза. — Боже, но как же мне было страшно, Френсис. Я наложил в штаны. Однажды, во время перебежки под открытым огнем, я так испугался, что обосрался. Пули рвутся у меня под ногами, поднимая пыль… — открыв глаза, он спрашивает: — А тебе разве не было страшно?

Я вспоминаю деревню, продвижение нашего взвода и Эдди Ричардса, который говорил: «И что вообще мы здесь делаем?», и запах его диареи.

— Всем было страшно, — отвечаю я.

— Герои! — насмехается он, в его голосе острота и ожесточение, все признаки опьянения куда-то исчезают. — Мы не были героями из книги Старого Стренглера, Френсис, а лишь мальчишками из Френчтауна. Испуганными и тоскующими по дому до судорог в животе и рвоты. И никакого пафоса, что был в газетных статьях или в кинохронике. Мы не были героями. Мы лишь там были…

Закрыв глаза, он снова наваливается на стену, как будто сказанные им слова высосали из него все силы.

В конце переулка вырисовываются чьи-то тени. Я всматриваюсь и вижу силуэты Арманда и Джо.

— Бедный Артур, — бормочет Арманд, взяв его под руку и легко коснувшись его лица. Из ноздрей Артура вожжой текут сопли, а его губы что-то лопочут на выдохе.

«Все мы бедные», — думаю я, наблюдая, как они вдвоем неизвестно куда волокут Артура Ривьера. Холодный ветер гудит между зданиями и поспешно тащит меня обратно, в дом миссис Беландер.

Лэрри ЛаСейл был одним из первых во Френчтауне, завербовавшихся в вооруженные силы. Он объявил свое намерение в понедельник сразу через несколько часов после обращения к народу президента Рузвельта по радио о том, что после нападения японской авиации на остров Перл-Харбор политические отношения между Японией и Соединенными Штатами перешли в состояние войны. Патриотическая лихорадка, смешанная с гневом на подлое нападение в Тихом океане, вихрем пронеслась по улицам Френчтауна и, если верить радио и газетам, то и по всей стране. Вербовочные пункты тут же наполнились мужчинами и женщинами, решившими бороться за свободу Америки.

Лэрри ЛаСейл предстал перед нами в тот день во Врик-Центре. Его знаменитой улыбки кинозвезды уже не было, вместо нее на его лице было мрачное мужественное намерение мстить. «Мы не можем позволить японцам избежать возмездия», — сказал он гневно. И мы никогда еще не видели в его в глазах такого зловещего блеска и были готовы поприветствовать аплодисментами его заявление, но он поднял руку. «Не стоит, ребята. Я буду делать лишь то, что и миллионы других».

Акция Лэрри стала для нас началом военного времени во Френчтауне. У многих отцы и братья вступили в ряды вооруженных сил. Ежедневно в центральном парке Монумента собирались люди, чтобы попрощаться с теми, кто садился в автобусы, уходящие в Форт Дельта, откуда они направлялись в сухопутные силы, в военную авиацию, или садились на поезд, который вез их в Бостон на базу подготовки морских пехотинцев и моряков.

Фабрики Френчтауна перешли на круглосуточный график работы. Они начали производить товары для фронта. «Мы не производим оружие и бомбы», — как-то вечером за ужином сказал дядя Луи. — «Но наши люди нуждаются в повседневных вещах, таких как расчески, зубные щетки, кнопки, ножи и вилки — все, что необходимо для жизни даже на военной службе».

Я слышал, что «Монумент-Комб-Шоп», где работал дядя Луи, производил секретные материалы в особом фабричном цеху. Он поднес к губам скрюченный палец: «Ш-ш…»- сказал он. Волнение пробрало меня насквозь: «…военные тайны Френчтауна! Надо быть бдительным и остерегаться шпионов!»

С вербовкой Лэрри ЛаСейла Врик-Центр закрылся, как теперь все говорили, очень надолго. Дети Френчтауна стали болтаться во дворе школы Прихода Святого Джуда или перед «Аптекой Лурье». За короткое время с улиц Френчтауна исчезла молодежь. На каждой воскресной мессе, Отец Балтазар выходил на кафедру и после прочтения проповеди молился за то, чтобы Господь хранил всех тех, кто ушел на войну. В военную униформу также стали одеваться и женщины. Их называли «WAWES» и «SPARS», и они шагали по улицам, гордясь тем, что они уже не были магазинными или фабричными девчонками.

Те, кому еще не исполнилось восемнадцать, устраивались на работу на какой-нибудь завод или фабрику. Мистер Лурье нанял меня на неполный рабочий день после школы и на выходные для работы у него аптеке. Я выполнял все его поручения, мыл полы, выбрасывал мусор и расставлял товары на полках, принося их из подсобного помещения. Я получал особое удовольствие, расставляя на полки упаковки с леденцами «Тутси-Ролс», «Баттерскотч-Битс» и большие пятицентовые коробки с конфетами «Беби-Рут» и «Мистер Гудбер».

Мистер Лурье всегда был вежлив и щеголеват. Он всегда носил белую рубашку и черную бабочку. Он платил мне два доллара и пятьдесят центов в неделю, и угощал меня плиткой шоколада, после того, как расплачивался со мной в субботу.

В аптеку иногда заходила Николь Ренард. Она ненадолго задерживалась, уже держа в руках свои любимые леденцы. «Баттерскотч-Битс» — три за одну цену. Она также открыла для себя Публичную Библиотеку Монумента и рассказала мне, как плакала, читая последние страницы «Прощай Оружие».

— Это мой любимый роман, — сказал я.

— Ты читал Ребекку? — спросила она.

— Нет, но я видел этот кинофильм, — ответил я, поражаясь тому, как мы сумели продолжить нормальную беседу.

— Я тоже смотрела, но мне больше понравилась книга. А что тебе больше нравится, кино или книги?

— И то, и другое, — ответил я.

— Мне тоже.

И затем внезапно наступила тишина, но это была прекрасная тишина, потому что она предложила мне «Баттерскотч-Битс».

Я набрал в легкие воздух и сказал:

— А, может, как-нибудь сходим в кино?

Земля остановилась на своей орбите.

— Было бы неплохо, — наконец сказала она.

Впоследствии, в субботу кинотеатр «Плимут» стал постоянным местом наших встреч. Мы встречались тут в конце каждой недели, и слово «Плимут» вскружило мне голову, а слово суббота стало для меня синонимом Николь Ренард. Мы встретились на ступенях театра, и она настояла на том, что билет купит себе сама на собственные деньги, хотя затем она позволила мне угостить себя конфетами «Милки-Дудс» из торгового автомата в вестибюле. В помещении театра всегда было многолюдно и душно. Субботнее утро специально отводилось для детских киносеансов, где можно было посмотреть ковбойский сериал и еще два других фильма. Киножурнал «Моветон Ньюс» снова напомнил о том, что в мире бушует война, и суровый голос диктора рассказывал о таких местах земного шара, о которых мы раньше и не слышали: Батаан в Тихом океане и Тобрук в Африке. Мы громко приветствовали кадры, на которых продвигалась наша армия и недовольно вздыхали и шипели, когда на экране появлялся Гитлер, и его рука взмывала в воздух в том самом ненавистном приветствии.

В какой-то момент наши руки сплелись. Ее рука была прохладной, а моя горячей и постоянно потной, и мне приходилось иногда ее выдергивать, чтобы стереть пот с ладони. Только перед тем, как на экране появилось слово «конец» последнего кинофильма, она позволила мне невинный поцелуй. Наши губы ненадолго соприкоснулись, и с ее губ на мои передался вкус шоколада. И один раз моя рука случайно опустилась и коснулась ее свитера, и я был поражен мягкости ее груди.