Герои - Роберт Кормер

В какой-то момент наши руки сплелись. Ее рука была прохладной, а моя горячей и постоянно потной, и мне приходилось иногда ее выдергивать, чтобы стереть пот с ладони. Только перед тем, как на экране появилось слово «конец» последнего кинофильма, она позволила мне невинный поцелуй. Наши губы ненадолго соприкоснулись, и с ее губ на мои передался вкус шоколада. И один раз моя рука случайно опустилась и коснулась ее свитера, и я был поражен мягкости ее груди.

Моя рука на мгновение там задерживалась, и она не возразила. Мое дыхание ушло, а затем вернулось, прежде чем мы встали, чтобы со всеми весте выйти на улицу.

По дороге домой, мы говорили не только о кино, которое посмотрели, но и о многом другом. Меня поразило почти отсутствие пауз в нашей беседе, потому что я всегда что-нибудь мог найти, чтобы сказать. Она находила способ лишний раз подразнить меня, что заставляло меня забыть о своей застенчивости.

— И чем ты будешь заниматься, кроме того, чтобы быть чемпионом по настольному теннису?

— Не знаю, — мое сознание набрало бешеные обороты, но я не знал, что еще бы я хотел делать?

— Ты должен хотеть заниматься чем-нибудь еще, Френсис. Говори первое, что приходит тебе на ум.

— Я хочу прочитать все книги в Публичной Библиотеке Монумента.

— Хорошо, — сказала она. — А как ты смотришь на то, чтобы писать книги? Разве ты не получил медаль Сестры Матильды за лучшее сочинение?

Мои щеки налились горячим румянцем от удовольствия и смущения.

— О… я никогда и не смог бы написать целую книгу.

— А я думаю, что смог бы.

Нужно было изменить тему разговора:

— А ты, Николь, что ты хочешь делать?

— О, я хочу так много… — сказала она, подняв голову и оглянувшись на френчтаунские трехэтажки. Шпиль церкви Святого Джуда сиял где-то вдалеке. — Столько слов. Но больше всего я бы хотела оказывать помощь на войне. Возможно, я стану медсестрой, если война затянется слишком надолго…

Я знал, что она проводила много времени с монахинями в женском монастыре. Она вязала носки и шарфы для солдат, ушедших на войну. Я как-то придрался к запаху приготовленной капусты, которую она несла с собой, когда по дороге домой из женского монастыря она зашла в «Лурье».

— Духи женского монастыря, — сказал я, посчитав себя достаточно умным.

— Далеко не худший запах, Френсис, — сказала она. — Не хуже, чем «Вечер в Париже», — что было недорогими духами, хорошо продаваемыми во всех магазинах.

Однажды, когда мы проходили мимо Врик-Центра, я начал напевать «Танцуя во тьме», как обычно, кривляясь и фальшивя, потому что мне захотелось услышать ее смех, но на этот раз она не засмеялась.

— Это была печальная вечеринка, не так ли? — сказала она.

Я согласился, подумав о той вечеринке, состоявшейся седьмого декабря, когда все узнали, что японцы разбомбили место, о котором ранее мы никогда и не слышали. Оно называлось Перл-Харбор, вечеринка внезапно оказалась излишней. Как можно было бы отпраздновать турнир по настольному теннису и музыкальное представление, когда наша страна была атакована, и наш безопасный мир перевернулся с ног на голову?

Вечеринка резко прекратилась, и все разошлись по домам, спеша по улицам, словно в любую минуту ожидался налет бомбардировщиков на Френчтаун. И мы поняли, что в одночасье в ту субботу наш мир перестал быть самым безопасным местом на земле.

«Аптека Лурье» стала тем самым местом, где собирались жители Френчтауна, купившие свежий «Монумент-Таймс» или «Викбург-Телеграф». Они обсуждали ход войны, качая головами, поражаясь тому, как быстро мальчишки Френчтауна становились бойцами.

«Удивительно!» — восклицал мистер Лурье. — «Парень только что окончил среднюю школу, шесть недель ему объясняют, что такое граната или пулемет и отправляют за границу, и уже через пять месяцев — через пять месяцев!.. он воюет с японцами или немцами!»

Маленький красный радиоприемник стоял на полке, из него фонтаном содовой лились новости дня в промежутках между песнями военного периода, такими как «Рози Риветер», которая подбадривала женщин, работающих на военных фабриках, или «Дубы над белыми утесами» — о летчиках, пролетавших над ними, когда они возвращались в Англию после бомбового налета на Европу.

Каждый день, пятая страница в «Ньюс» публиковала истории и фотографии с фронта, часто объявляя награды, врученные за доблесть на полях битвы нашим бойцам.

— Ты слышал о Лэрри ЛаСейле? — затаив дыхание спросила Николь, как-то во вторник ворвавшись в помещение аптеки. Хотя мы разговаривали с ней в углу, где были выставлены на полках кондитерские изделия, покупатели обернулись и слушали, и вся аптека погрузилась в глубокую тишину.

— Он спас жизнь целого взвода, — объявила она. — Захватил вражеское пулеметное гнездо. Об этом говорили по радио…

В следующую субботу в «Плимуте» мы были ошеломлены, когда внезапно увидели Лэрри ЛаСейла. Его показали в ролике «Моветон-Ньюс». Он был неухожен, его лицо было измождено и вытянуто, глаза глубоко утонули в свои орбиты, но это был наш Лэрри ЛаСейл, чего было не отнять.

Вопли приветствий заполнили воздух, ноги затопали по полу, почти накрывая шумом голос диктора:

«Морской пехотинец из Новой Англии проявил мужество в бою на берегу острова… в Тихом океане… ему вручили Серебряную Звезду…» и снова приветствия и аплодисменты потрясли зал, накрывая оставшуюся часть комментария.

В тот вечер и на следующий день жители Монумента битком набивались в «Плимут», чтобы еще раз увидеть на серебряном экране первого героя этой войны, который был выходцем из их города.

Шарф и бандаж у меня были не всегда. В английском госпитале, на его территории и в окрестных деревнях, где мое тело наслаждалось свежим воздухом, как только бандаж был удален, я иногда мельком мог увидеть собственное отражение в зеркале, в окнах или стеклянных дверях, и это продолжалось до того, как я на три дня получил увольнительную в Лондон.

Гуляя ярким цветущим весенним днем, я был разочарован, потому что в моем сознании этот город всегда был поглощен туманом, а в его темных вечерних закоулках прятался Джек Потрошитель или кого-то преследовал Шерлок Холмс. Я шел по Беккер-Стрит, надеясь найти дом номер 221-B, даже притом, что я знал, что этот адрес существовал только в детективах Конана Дойла.

Пока я шел, то почувствовал, как все, кто встречался мне на пути, отворачивались, чтобы не смотреть в мою сторону, и расступались, давая мне широкий проход. Маленький мальчик, который держался за руку матери, вдруг закричал и спрятал свое лицо в складках ее юбки. Мне было интересно, что же его так напугало, пока не увидел его огромный глаз, снова выглянувший на меня перед тем, как заплакать.

Я спешно отошел в сторону ближайшего здания и оказался около окна, украшенного обросшей зеленью вывеской паба, где среди рекламных плакатов с пинтами пива и разными видами пирогов я увидел то же, что и тот мальчик — мое лицо. Его не было вообще, просто ноздри, словно на морде у какого-нибудь животного, обшелушившиеся щеки, беззубые десна, сжатые челюсти, словно затянутые невидимыми зажимами.

Я попытался поднять воротник своей эйзенхауэровской куртки, чтобы хоть как-то спрятать хотя бы нижнюю часть лица, но воротник был слишком узким, и вообще ничего не закрывал, и я поспешно пошел по тротуару, опустив голову, избегая встреч глазами, желая быть невидимым.

Почему никто не предупредил меня? Я горько спрашивал себя, забравшись на верхний этаж двухэтажного автобуса, закрывая лицо ладонями. И тогда я понял, что врачи и медсестры, вероятно, настолько привыкли к раненым и калекам, что все это уродство стало для них нормальным явлением.

Энрико подарил мне белый шарф, который, как он сказал, он выиграл у какого-то летчика в покер.

Теперь во Френчтауне. Мое лицо заживает. Зубные протезы придают форму нижней части лица, и челюсть становится жесткой, но ноздри — они все еще остаются пещерами, и плоть моих щек отказывается зарастать до конца, она все такая же сырая и красная. Я смотрюсь в зеркало и больше не вижу себя, а лишь незнакомца, медленно принимающего новый вид.

И это — правда, что меня не беспокоит, заживет ли мое лицо или нет, потому что я знаю, что это уже не имеет никакого значения. Важно, что мою личность скрывает чужое лицо, не только, чтобы шокировать всех жутким зрелищем, но и чтобы потом никто не смог узнать во мне маленького Френсиса Кассаванта после того, как я выполню свою миссию.

Теперь каждый день, когда я просыпаюсь, то знаю, что наступит день, когда объявится Лэрри ЛаСейл, и я начну закрывать дверь — дверь в будущее. Вырываю из записной книжки адрес и номер телефона доктора Абремса в Канзас-Сити и сжигаю в раковине. Затем горит список больниц для ветеранов — его мне дал Энрико, когда я покидал Англию. «Я буду в одной из них», — сказал он мне. — «Пока не смогу принадлежать сам себе». Я знал, о чем он, потому что уже имел свой собственный план после того, как моя миссия будет завершена.