Предел тщетности - Дмитрий Сазанский

В общем, лень сгубила любовь на корню. С другой стороны, будь я моложе или профессионалом по женской части, то в итоге обязательно выработал бы подходящую стратегию поведения. Жизнь бы заставила. Но я изменял жене нерегулярно, от случая к случаю, обычно не имея на то преступного умысла, а просто идя на поводу у обстоятельств, связанных в основном с шумной компанией и выпивкой. По большей части именно женщины первыми проявляли инициативу, чувствуя мою слабохарактерность в этом вопросе — брали меня за рога и ставили в стойло любви. Понимая раздражение женщин, читающих эти наглые рассуждения об измене, в свое оправдание могу лишь добавить, что это мужской, шовинистический взгляд на положение дел. К тому же эйфория, сопутствующая употреблению горячительных напитков, несколько реабилитирует меня, по крайней мере, в собственных глазах. Да и что такое глупый поступок выпившего человека по сравнению с всеобщим мировым злом? У нас депутаты в Думе принимают большинство законов, если не по пьянке, то уж точно с большого бодуна. И ничего, со стыда не померли.

Расстались мы с полюбовницей спокойно, без скандала и выяснения отношений, можно сказать «чинно», как и подобает людям в нашем возрасте. Я без сожаления удалил ее номер телефона из списка, уверен, что она сделала то же самое, с похожими ощущениями.

Ответив положительно на вопрос о любви, я задумался насчет любимого цветка. Дело в том, что к цветам я отношусь если не с отвращением, то уж во всяком случае, безразлично. Цветы мне всегда напоминают о смерти. Дурь, конечно, но каждый раз глядя на благоухающую розу, я понимаю — пройдет всего несколько дней, и она превратится в отвратительный пучок пожухлых лепестков, мармеладный блеск которых сменился ржавчиной природы. Цветы — непременные спутники главных событий в нашей суетной жизни — они всегда присутствуют на похоронах, свадьбах и днях рождения. На всех трех вышеперечисленных мероприятиях я грущу, точнее, не нахожу повода для веселья.

Ну, похороны, понятно, какая уж тут веселуха. На свадьбах я пытаюсь поскорее напиться, не в дребадан, но до состояния, когда все противоречия с окружающим миром сглаживаются до такой степени, что скажи сосед, сидящий по левую руку, гадость про мою жену, сидящую справа за столом, то я даже в драку не полезу, а понимающе улыбнусь. На похоронах и свадьбах главенствует его величество железобетонный ритуал, а я по природе своей ненавижу правила, законы, положения, уложения, уставы и прочую муть, придуманную людьми, чтобы упорядочить среду обитания. Меня всегда поражала тяга человеков, пусть не всех, но все же значительного количества, разложить по отдельным полочкам то, что еще так недавно валялось скопом, поражающим воображение хаотичной безупречностью.

Нет, я не революционер, как некто мог бы подумать — я люблю и уважаю Конституцию своей страны, если кто интересуется, так и запишите, но свод правил из нее вытекающих, исполняю исключительно из-под палки. Соглашаясь в целом, я вхожу в противоречие в частностях. Если я вынужденно подчиняюсь некоторым законам и еще не убил нескольких человек, то это означает лишь следующее: а) я боюсь ответной реакции государства — мне не хочется провести остаток жизни взаперти, потому что за этих сволочей мне наверняка дадут пожизненно, б) не исключено, что есть группа, скажем так, товарищей, желающая видеть меня в гробу в белых тапочках и не по причине естественной убыли, а непременно сегодня и желательно до обеда.

То бишь сердце рвется кого-нибудь искалечить или, как минимум, испохабить чужую жизнь, а разум говорит — лучше согласиться на зыбкое равновесие, те есть оставить фантазии фантазиями, не опускаясь до их воплощения в жизнь.

Так что там с цветком? Сам я не помню, но родственники рассказывали, что в детстве на даче я любил поутру выходить в сад и вырывать сердцевину у лилий. Причем предпочтения отдавал белым, оставляя в неприкосновенности красные и леопардовые цветы, что росли на нашем участке. Бабушка знала о дурной привычке внука и зорко следила из окна за предстоящими шалостями. Сейчас бы сказали — неусыпно мониторила. Как только вандал внук собирался осуществить расправу над прекрасным, бабушка моментально гремела фрамугой и кричала мне, как нашкодившему коту: «Вот я тебе сейчас!»

Я смиренно убирал руки в цветочной пыльце за спину и недоуменно оправдывался: «Что ты бабушка, я нюхаю». Что это было — ненависть к красоте или желание докопаться до сути вещей в прямом смысле слова — неизвестно. Скорее всего, второе — жестокая любознательность свойственная всем детям еще не отличающим добра от зла.

В строке анкеты я написал «лилия» и обратился к соратникам, сидящим на принтере с предложением закончить на сегодня, ибо мне попросту надоело.

Как ни странно, я не встретил возражений, животная троица согласилась и исчезла без шума в стене, фауна нырнула во флору, утащив за собой цветастый диван.

И тут зазвонил телефон. Не мобильный, а городской, что уже само по себе было несколько неожиданно. Единственным человеком, выбиравшим такой способ связи со мной, оставалась матушка, но она покинула наш ослепительный мир два года назад, тихо умерев непонятно от чего. Врачи диагностировали причину смерти, нудно объясняя мне замысловатое стечение различных факторов, приведших мать к печальному концу, но чем дольше эскулапы перечисляли болезни, тем сильнее я укоренялся в мысли, что сами они теряются в догадках. Слушая их, я абсолютно уверился в том, что матушка умерла от банальной скуки. Пережив на два года отца, она потеряла связующую нить с миром, точнее, литой, тяжелый якорь, державший ее у причала бытия, не дававший, хлопнув парусами, уйти за горизонт. Наличие любящего сына не остановило ее, не отсрочило ее закономерного ухода, лишний раз подтвердив мне — матушка была сильной, жесткой и поразительно цельной натурой.

На похоронах отца она не плакала, губы не дрожали, скорбь заменила сухая деловитость женщины, уже принявшей решение собираться в дальнюю дорогу. Когда мы, по окончании траурной церемонии, вышли за ворота кладбищенской ограды, направляясь к машине, она просто сказала: «Теперь и мне пора». И я не стал убеждать ее в обратном. Не начал расписывать прелести спокойной и счастливой старости в окружении внуков, которые обязательно вот-вот появятся, не развернул ее рывком к себе — мать, да ты что, опомнись. Чарующая и жестокая в своей обыденности истина вспыхнула передо мной — все доводы и резоны, мотивы и аргументы, опровергающие задуманное, бесполезны.

С этого момента матушка стала чахнуть, пламя ее жизни погасло, оставались лишь угольки, которые тлели, но уже не давали жару. Где-то внутри них еще скрывалась оставшаяся теплота, но процесс угасания казался необратимым.

Смерть матери устранила последнюю преграду между мной и кладбищем. Матушка оставила мне в наследство двухкомнатную квартиру (туда переехал сын), рыжего кота и передала по эстафете печаль, охватившую ее в последние два года, вселенскую скорбь и неимоверную скуку. Но в отличие от нее умирать я не собирался, по крайней мере, в ближайшем обозримом будущем. Наоборот, при кажущемся безразличии к зловонной жизни, я за нее цеплялся всеми конечностями оплывшего паучьего тела, закусив бульдожьей хваткой край ее подола. Теперь я стал главой малочисленного клана Никитиных, облезлой ветки генеалогического древа, если бы таковое существовало.

Телефон звонил не переставая минут пять, каждым звонком как кувалдой вбивая в голову витые гвозди. Поначалу я машинально дернулся в его сторону, но сразу одернул себя. Дернулся и строго одернул. Кто это мог быть, кроме механической тетки, напоминавшей о задолженности по квартплате, которую надо немедленно погасить, иначе рухнет цивилизация? Только жизнерадостный молодой голос человека, призывающий подарить себе, то есть мне, незабываемый отдых в только что открывшемся уютном спа салоне совершенно бесплатно. Еще предлагали провести интернет за сущие копейки, цифровое телевидение практически даром, проверить воду на наличие микробов, осмотреть спину, не вылечить (дураков нет), а провести первичный осмотр в удобное для меня время, стоит только согласиться. Совершенно незнакомые, очаровательные люди не могли спокойно спать, всеми фибрами души сопереживая и ощущая, как я маюсь с больной спиной, без интернета и телевидения, практически без связи с внешним миром, пью отравленную воду, забывая посетить салон красоты с антицеллюлитными процедурами. Как им всем хотелось, чтобы я оказался в полном шоколаде. Подобная трогательная забота не могла оставить меня равнодушным, она развивала недюжинную фантазию — я рисовал в голове мудреные способы казни неведомых доброжелателей, искал и находил изысканные непечатные словесные увертюры, тем самым увеличивая богатство русского языка.

Телефон снова зазвонил ровно через полчаса, бренчал пару минут и умолк. Теперь я уже с интересом посматривал на часы, занимаясь привычным делом, то бишь бездельем. Когда минутная стрелка одолела половину круга, телефон будто взорвался — он звонил и звонил, он умолял меня взять трубку, он требовал ответа на вопрос, который я не знал, он пытался сообщить безусловно важное известие, иначе зачем эта истерика, эти всхлипы слившиеся в единый щемящий плач неизвестно по кому. Я закурил и со злорадством показал телефону язык. Телефон стал звонить реже, но с той же обреченной настойчивостью. Когда жена пришла с работы, аппарат подавал слабые, но периодичные признаки жизни. Я категорически запретил Наталье поднимать трубку, она безропотно согласилась, понимая, что спорить с дебилом, только себя калечить. Ровно в одиннадцать вечера прозвучал последний горн трубы — видимо на другом конце провода знали о правилах приличия, тем не менее, я на всякий случай выдернул телефонный шнур из розетки — никогда не знаешь, что у людей в голове. А ночью мне приснилась Танька Красноштейн.