Молоко львицы, или Я, Борис Шубаев - Стелла Прюдон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иногда он возвращался домой с мужчинами в кипах, и Зумруд была невероятно рада, когда удавалось услышать, как за столом молятся сразу несколько мужчин, когда Захар разламывал собственноручно испечённую Зумруд халу и окунал в соль, когда они хоть на несколько мгновений становились теми, кем создал их Всевышний. И пусть пока в формально произнесённых Захаром словах молитвы не было особой святости и проникновенности, Зумруд знала, что всё это – дело времени, и надо просто набраться терпения. Зумруд надеялась, что Захар когда-нибудь сам убедится в том, что праведность – в его интересах, но не позволяла себе намёков и тем более нравоучений, чтобы не погубить едва проросший стебель. Она просто изо дня в день следила за тем, чтобы мясо на стол попадало только кошерное, хоть это и доставляло ей немало лишних хлопот. Надо было также проследить за тем, чтобы молочная трапеза была отделена от мясной длительным временныˆм промежутком, и подавать после мясной трапезы сладкое, в котором нет молока. Все эти хлопоты занимали её день полностью, и ей нелегко было отучить своих домашних есть борщ или долму без сметаны, а на завтрак выбирать между колбасой и сыром, но в конце концов мужчины смирились.
В её налаженной долгими годами жизни ничего не изменилось и после реформы, если не считать того единственного дня, событий которого она уже не могла отчётливо припомнить. Но та вспышка, которую она увидела, ослепляла её, и как она ни старалась её потушить, занимая ум своими повседневными делами, она больше не могла совсем не видеть того, что происходит вокруг неё. И даже если она не смотрела телевизор и не читала газет, она не могла не замечать, что мир вокруг неё меняется. Захар по-прежнему был рядом, и она по-прежнему считала правильным полностью доверять ему во всём, однако с каждым днём всё больше и больше стала ловить себя на мысли, что появилось в её душе что-то ещё, не вполне осознаваемое. Как будто реальность вдруг разделилась на две части, на ту, которую она хорошо знала и принимала, и на ту, в которой было мутно и темно и которой она очень боялась. Поход на рынок, уборка дома, готовка, глажка, забота о близких – это были хлопоты, которые Зумруд нравились, это была реальность, в которой она чувствовала себя легко и комфортно. Ей нравилось отвечать за домашнее благополучие, быть домашним главнокомандующим, как иногда называл её Захар. Но всё чаще стала открываться для неё та тёмная, пыльная сторона жизни, от которой она всегда пыталась закрыться. Всё чаще она ловила себя на мысли, что если Захара вдруг не станет, ей придётся лицом к лицу столкнуться с той, другой, реальностью. Эти страхи усиливались тем, что у Захара было больное сердце; об этом знали все, хоть Захар запретил об этом говорить. Но разве можно загнать в клетку пугающие мысли?
Чем больше Зумруд отгоняла эти страхи, нагружая себя больше и больше домашними делами, делая даже то, что было совсем необязательно, тем чаще ужасные картинки вставали перед её глазами, и от них не избавляло ничто, кроме молитв – ни бесконечное мытьё рук, ни поворачивание ключа в замке строго определённое количество раз, – но как уйти на молитву, если на тебе маленький ребёнок? Зумруд не знала, когда с ней стали случаться мелкие, но ощутимые неприятности, заставляющие её на время забыть о внутренней боли и сосредоточиться на теле. Всё началось с того, что у неё сломался ноготь и она должна была думать о том, чтобы не задеть сломанную часть, которая тут же давала о себе знать. Потом защемило нерв, и на несколько дней её мысли были заняты тем, чтобы безболезненно повернуть шею. Соринка в глазу или заноза в пальце освобождала её от мыслей о невыносимом на несколько часов. Иногда неожиданно на палец соскальзывал нож, или она оступалась на ровном месте и подворачивала ногу. Но когда физическая боль утихала, мысли снова саранчой атаковали её.
Чтобы как-то удерживать собственные мысли в клетке, Зумруд нужно было много сил, которых не было, и единственным местом, где она могла вновь и вновь черпать силы, были многочасовые молитвы. Только так она может спасти себя от ангела смерти, который уже летает над ней, вальяжно устроившись на чёрной туче. Уже трижды она падала в обморок, а когда сознание возвращалось к ней, она видела Борю – склонённого и испуганного. Что происходило в его маленькой головке, когда он видел обмякшее тело матери, не знал никто, но если бы его спросили – и если бы он мог ответить, – он бы сказал, что готов был бы броситься в пасть львице, если это помогло бы добыть глоток целебного молока для матери. Но Боря не мог этого сказать, а только бесшумно плакал. Очнувшись однажды и увидев его взгляд – это был взгляд обезумевшего от горя сироты, – она по-настоящему испугалась за него. Нет, она не хотела делать его жизнь ещё мрачнее, поэтому решилась на то, чтобы взять кого-то себе в помощь. Так она сможет без проблем удаляться на многочасовую молитву и уходить из дома, когда ей нужно, и лежать в своей комнате, если ей нездоровится. Как только она решилась на этот шаг, их новая соседка, переселившаяся из граничащего с Дагестаном чеченского аула, вдруг разговорилась с ней, хотя раньше их общение ограничивалось улыбками, и рассказала о своей одинокой сестре, которую она хочет забрать из ставших опасными мест. Не знает ли Зумруд семью, которая нуждается в доброй, отзывчивой и тихой помощнице? Так в их доме появилась пятидесятилетняя даргинка Зозой, одинокая женщина с жизненной энергией, которой так не хватало Зумруд.
5
К радости Зумруд, Боря сразу принял Зозой и с готовностью оставался с ней те часы (и даже дни), когда Зумруд нужно было побыть одной. Чтобы как-то развлечь мальчика, Зозой рассказывала ему сказки, которые
