Молоко львицы, или Я, Борис Шубаев - Стелла Прюдон

– Ты что, спишь?

Зумруд выдохнула. Это был Натан, брат Захара.

– Почему ты так поздно? Захара нет дома.

– Сумасшедшая! В стране такое творится, а она спит и ни о чём не подозревает. Захар несколько часов не может до тебя дозвониться. Попросил меня приехать. У меня своих проблем хватает, а мне ещё о вас заботиться, пока ты здесь курорт себе устроила.

– Что случилось?

– Она не знает! Она даже телевизор не смотрит! Реформа денежная, вот что случилось. Все пятидесятирублевки и сторублевки через три дня бумажками станут, если не обменять.

– Как станут?

– А, – махнул Натан рукой, – женщина, что ты понимаешь. Давай все деньги, которые у вас есть, я Захару обещал, что попытаюсь обменять. Захар сказал, что у вас спрятано пятьдесят-шестьдесят тысяч. Тысячу оставь, ты их завтра сама в банке обменяешь. Только тысячу можно, остальное сгорает.

Последующие часы превратились для Зумруд в кромешный ад. Она переворачивала дом, доставая отовсюду деньги: из книг, из-под кровати, из морозилки, из банок под крупу. Отовсюду, словно фокусник, она выуживала пачки пятидесяти- и сторублевых купюр образца 1961 года, складывала их в пакеты и отдавала Натану. Он убегал и через несколько часов возвращался с разными вещами: телевизором, магнитофоном, радиоприёмником, велосипедом, золотом, посудой, стульями, часами и коробками, наполненными консервами. В промежутках между его приходами Зумруд садилась перед телевизором и, не включая его, смотрела в экран, качаясь из стороны в сторону. Десятки лет работы её мужа были в этих сбережениях. С этими деньгами они могли позволить себе почти всё. Купили новую машину, начали строить большой дом, покупали продукты на колхозном рынке и, главное, заказывали из Нальчика кошерное мясо, которого было не купить в Пятигорске. И теперь их налаженная жизнь разрушилась за считаные часы. Всю ночь Зумруд сидела у телевизора, ловя каждый шорох. Она не знала, что в этот раз на уме у Всевышнего, но чувствовала, что её ждут новые испытания. Если у них не будет денег, не на что будет лечить Борю. А значит, Боря останется немым. Немым!

– Вой, вой, вой, – раскачиваясь, еле слышно произносила Зумруд.

Калитка открылась и снова послышались шаги Натана. Зумруд не встала со стула. Натан с грохотом вошёл в дом и поставил перед ней картину.

– Вот, это последнее, что я смог купить. Пять тысяч отдал. Жора, который в этом разбирается, говорит, что потом, после реформы, мы её за восемь – десять сбагрим. Чистая Италия!

Зумруд подняла взгляд. На неё, лукаво щурясь, смотрела восточного вида женщина, держащая в руках поднос. А на подносе у неё лежала мужская голова в луже крови. Зумруд охнула, недавний сон отозвался болью в груди, закрыла рот рукой и заплакала.

– Что ты воешь? – недовольно буркнул Натан. – Жора говорит, это известная картина. Такая же в музеях разных висит. А Саломея эта – не абы кто, а иудейская принцесса. Жора рассказал мне, что это крепкая тема. Сейчас все в произведения искусства вкладываются, это очень выгодно стало. Так что спрячь получше, а то узнают, украдут. Она через месяц как машина, как две машины стоить будет.

Натан ушёл, а Зумруд ещё долго сидела перед картиной и смотрела – то в пустые и безжизненные глаза Саломеи, то в полные жизни вытаращенные глаза Крестителя, и пыталась найти ответ на свой вопрос: как живой человек, обладающий крепким и здоровым телом, может быть таким мёртвым, а мёртвый – таким живым? Сколько она так сидела, она не знала, но очнувшись, обнаружила, что рядом с ней стоит Боря и тоже смотрит на картину. Зумруд вздрогнула, стянула со стола большую скатерть и накрыла картину.

– Нельзя тебе на это смотреть! – закричала она. – Забудь о том, что видел!

На самом деле Зумруд хотела сказать это себе. Это она хотела забыть о том, что только что увидела. Она схватила картину и отнесла её в деревянную избушку, где обычно сваливался всякий хлам. Там картина простоит нетронутая пятнадцать лет, до тех пор, пока избушку не разберут по брёвнам и не перевезут в другое место.

4

Наутро Зумруд оставила Борю на соседку и пошла в город, ведь Натан велел ей обменять часть денег самой. Вокруг с выпученными глазами сновали люди. У Сбербанка выстроилась километровая очередь. К очереди подходили люди и предлагали доллары в обмен на сторублевки, сто рублей – один доллар, хотя ещё вчера – Зумруд это знала, так как для московских врачей покупала доллары на чёрном рынке – стоили двадцать пять. Слухи о денежной реформе ходили уже давно, но мало кто придавал им значения, да к тому же всего несколько дней назад эти слухи были опровергнуты на самом высоком уровне. Сам премьер-министр Павлов обещал, что реформы никакой не будет. Иначе они нашли бы способ избавиться от крупных купюр заранее.

– Денег нет! – кричит кассир в окошко. – Не привезли денег, уходите по домам!

Пенсионеры пытаются обменять положенные двести рублей, судорожно записывают номера очереди на завтра – на ладони. Это напомнило Зумруд кадры военного времени, которые она любила смотреть после того, как уложит спать Борю. Они давали ей силы: раз те люди выжили в страшной войне, значит и она выдержит в своей войне, которая по сравнению с той большой казалась ей детской игрой. И, словно читая её мысли, рядом запричитала дряхлая старушка.

– Я блокаду Ленинграда пережила, тогда мы тоже номера на ладони записывали, чтобы хлеб получить. А эту блокаду, чувствую, мне не пережить.

– Бабушка, а вам сколько поменять нужно? – спросила Зумруд.

– Мне пятьсот надо. Я на похороны себе копила. А пенсионерам можно только двести, а остальное по заявлению в горисполком. На всё про всё – три дня, а они ещё ни денег не привезли, ни комиссии при исполкоме не создали. Значит, и хоронить меня будут как собаку. Жила бедно, хотела умереть достойно. Но, видимо, не судьба.

– Бабушка, вы только не переживайте, всё будет хорошо. Не могут они так поступить с людьми. Обязательно вам ваши пятьсот рублей обменяют.

– Они – не могут? Они ещё как могут. Ну да ладно. Я, русский человек, всю жизнь патриоткой была, сначала комсомолкой, потом членом партии, коммунисткой. И что в итоге? Стою как попрошайка, с цифрой на ладони, и молю вернуть мне мои жалкие пятьсот рублей. Для чего жила, спрашивается? Для чего всю жизнь спину гнула? Ни на лекарства, ни на достойную старость денег нет. Всё время уходит на очереди.