После всего: Стихи 1920-1942 гг. - Ирина Кнорринг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Я знаю, как печальны звезды…»
Я знаю, как печальны звездыВ тоске бессонной по ночамИ как многопудовый воздухТяжел для слабого плеча.
Я знаю, что в тоске слабея,Мне темных сил не одолеть,Что жить во много раз труднее,Чем добровольно умереть.
И в счастье — призрачном и зыбком, —Когда в тумане голова,Я знаю цену всем улыбкамИ обещающим словам.
Я знаю, что не греют блесткиЧужого яркого огня;Что холодок, сухой и жесткий,Всегда преследует меня…
Но мир таинственно светлеет,И жизнь становится легка,Когда, скользя, обхватит шеюХудая детская рука.
1932 (Из сборника «Окна на север», 1939)Поэту
Так бывает: брови нахмурив,Зверем смотришь по целым дням.Отвращенье к литературе,И в особенности — к стихам.
Ненасытная злоба к фразам,К разговорам о пустяках,Да к шатаньям по Монпарнасам,Да к сиденьям — в кабаках.
И кому это только нужно,Чтоб от споров ночей не спать.Ведь полезней сготовить ужин,Чем пустые стихи написать.
Скажут мне: «Не единым хлебом…»Но без хлеба не проживешь.Вся земная тоска по небуВековая, большая ложь…
— Ты бы лучше занялся делом,А не вылущенным стихом.Ты бы встал на рассвете беломДа в метро побежал бегом.
И работал, работал, работал…Целый день в жестоком труде,Не отмахиваясь от заботы,От земных, от священных дел.
Не гнушался бы скромным заданьем,Не витал бы в бездне времен,Лучше — каменщик, строящий зданье,Чем хранящий тайну масон.
…Но, устав от последней тревоги,Подойдя к последней черте —Снова чтенье стихов о Боге,О бессмертье, о красоте.
1932Бессонница
На столе записка белеет:«Никого не прошу винить».За гардинами небо светлеет,В фонарях потухают огни.
Необычно, резко и новоТень легла на паркетном полу,И на половине шестогоОмертвели часы в углу.
И впились в полоску рассвета,В щель гардин неживые глаза…В жизни день начинается где-тоНаложили в ящик газеты,И кухарка ушла на базар.
В детской спят, улыбаясь, дети,Сладок крепкий, утренний сон.Только в запертом кабинетеНадрывается телефон.
1932В деревне
Игорю Софиеву
Пробежимся со тобой до распятья,Вдоль сухих, оголенных полей.На ветру мое пестрое платьеЗамелькает еще веселей.
Я сгрызу недозревшую грушу,Ты — хрустящий, сухой шоколад.И в твою нерасцветшую душуПерельется широкий закат.
А обратно мы наперегонкиПобежим без оглядки домой.Будет голос твой — тонкий и звонкий —Разрезать предвечерний покой.
И, завидя наш маленький домик,Ты забьешься в густую траву,Ну, совсем белобрысенький гномик,Чудом сбывшийся сон наяву.
А потом, опуская ресницы,Ты задремлешь в кроватке своей.И тебе непременно приснитсяБелый зайчик с колючих полей.
30 — VIII — 1932 (Из сборника «Окна на север», 1939)«Давно не говорим — “Спокойной ночи”…»
Давно не говорим — «Спокойной ночи».Все горше жизнь от постоянных ссор.И с каждым днем все резче и корочеНаш деловой несложный разговор.
Я не спрошу — где проведешь ты вечер,Я не скажу, кому пишу письмо.Я часто жду какой-то яркой встречи,И часто дом мне кажется тюрьмой.
Нам трудно жить, самих себя скрывая,И все мучительнее быть вдвоем.Мы оба сердимся и оба знаем,Что больше мы друг друга не вернем.
1932«Плакать так, чтоб никто ничего не услышал…»
Плакать так, чтоб никто ничего не услышал,Плакать так, чтоб никто, никогда не узнал.Будут падать слова безнадежней и тише,Будет мертвый закат неестественно ал.
Будет болью последней — стеклянная крышаИ последнею памятью — черный вокзал.
Засвистят поезда. Засверкают оконца.Задрожат, заскользят, неизвестно куда.И прощальные блики холодного солнцаЗацелуют рванувшиеся поезда.
И в усталых глазах в первый раз пронесется:Навсегда… Навсегда…
1932«Все это я еще, быть может…»
Все это — я еще, быть может,Но только — не совсем и я.В нем все понятно, все похоже,В нем жизнь кончается моя.
Все это — я наполовину.Я, но без моего лица.Я неродившемуся сынуУже дала черты отца.
Зачем? Как странно и как дико,Когда он — мой, и только — мой.Ведь жизнь ему с последним крикомДавала я, а не другой.
И все любимое, родное,Всю душу темную мою,Все несодеянное мноюЕму сейчас передаю…
1932Тишина
Я не забуду темных зданий,Больших, нагроможденных лет,Ни темных встреч, ни расставанийЯ здесь не позабуду, нет.
Я говорю, что не покину,Не променяю никогдаНа эту тихую равнинуМятущиеся города.
Но потаенным знаньем знаю,Себе безмолвно говорю,Что жадно я в себя вбираюГустую, тихую зарю.
Пусть суета проходит мимо,А дни по-новому полныПочти до боли ощутимой,С ума сводящей тишины.
И больше ничего не надо —Ни встреч, ни жалоб, ни стихов, —Когда в траве высокой садаМелькают зонтики цветов.
Когда в кустах белеют розы,И так безмолвны вечера,И запах теплого навозаЛетит с соседнего двора.
Когда стихает голос ветра,И дышит пьяная земля,Когда на много километровОдни пшеничные поля.
1932, Бужеле (Из сборника «Окна на север», 1939)Ветер
Е.А.Голенищевой-Кутузовой
I. «Навеки — вот эти обои…»
Навеки: вот эти обои,Тарелки на круглом столе,И небо — такое седое —Над ширью несжатых полей.
За садом — мычанье коровы,И в дымчатых тучах закат.И крики мальчишек в столовойИз мира иного звучат.
Растерянность в каждом ответе,Удушливый дым папирос.Да ветер, озлобленный ветер,Как с цепи сорвавшийся пес.
II. «Все эти дни беспутный ветер…»
Все эти дни беспутный ветерШумел в саду, шумел в полях.Взметались ветви, словно плети,И зябла старая земля…
Сидели дома, толковалиВсе об одном: да что, да как?…И заволакивались далиВ сырой вечерний полумрак.
Должно быть, стал совсем несносенИ тихий сад, и тихий дом.И дым от крепкой папиросыВисел, как ладан, над столом.
За эти дни покрылись лицаНепоправимой белизной.А в поле тихая пшеницаКазаться стала золотой.
И над жестоким расставаньем,Над грудой равнодушных дел,Над человеческим страданьем —Холодный ветер свирепел.
1932 (Из сборника «Окна на север», 1939)«Мне приснился опять ряд больничных кроватей…»
