Новеллы - Луиджи Пиранделло

Управляющий записал в книге:

Синьор Персика Джованни, с матерью и сестрой, из Виктории.

Синьор Фунарди Розарио, предприниматель из Нью–Йорка.

Старушка в трауре очень огорчилась, что приходится расстаться с другой семьей, тоже из трех человек. Они вместе ехали в поезде, и новые знакомые рекомендовали ей эту гостиницу. Она совсем расстроилась, когда узнала, что, явись они минутой раньше, буквально одной минутой раньше, их бы поместили рядом, в соседнем номере. А теперь его занял этот синьор Фунарди, предприниматель из Нью–Йорка...

Сын увидел, что она рыдает на плече вчерашней спутницы, и решил попросить синьора Фунарди уступить свой номер. Он обратился к нему по–английски — он ведь тоже американец, приехал вместе с сестрой из Соединенных Штатов дней сорок тому назад; у них в семье несчастье, умер брат, который жил в Сицилии вместе с матерью, и она осталась одна. Теперь она плачет. Она так много плакала, столько пришлось ей вынести, так мучилась в поезде,, она ведь в первый раз путешествует, а ей уже шестьдесят шесть лет! Ей пришлось бросить родной дом и могилу сына, с которым она прожила столько лет... Она рассталась со всем, что ей было дорого, и с родной страной расстается, с Сицилией... Она теперь ко всему и ко всем так привязывается! И к женщине этой так сильно привязалась... Если бы только синьор Фунарди согласился...

Нет. Синьор Фунарди не согласился. Выслушав сбивчивую английскую речь, он отрицательно покачал головой. Решительный отказ. Да, чего уж ждать от такого человека! Настоящий американец, грубиян, вон какие у него густые, насупленные брови, какое толстое лицо, какая щетина! Он отказал и направился к лифту — к себе пошел, в свой тринадцатый номер на втором этаже.

Детям так и не удалось затащить старушку в лифт. Она и слышать не хотела обо всех этих ужасных механических штуках. И подумать только, что нужно ехать в Америку, в самый Нью–Йорк! Туда такой долгий путь, через океан. Дети успокаивали ее, твердили, что на море совсем не качает. Но она не верила. Ее и в поезде укачало! И она поминутно спрашивала всех и каждого — правда ли, что на море совсем не качает?

Коридорные, горничные, носильщики, чтобы избавиться от нее, все утро наперебой советовали ей обратиться к синьору из соседнего номера. Он ведь совсем недавно сошел с корабля в Генуе, едет из Америки! Он провел на пароходе столько времени, пересек океан — кому же лучше знать, качает на море или не качает!

И вот, с самого утра (дети ушли на вокзал за багажом, а потом — купить кое–что), с самого утра, каждые пять минут, старушка тихонько открывает дверь и робко выглядывает в коридор. Она подстерегает синьора из соседнего номера, который пересек океан и скажет ей, качает на море или не качает.

При бледном утреннем свете, падающем из окна в конце мрачного коридора, видит она два ряда башмаков. У каждой двери — пара башмаков. Время от времени та или другая дверь приоткрывается, высовывается рука и забирает их. Ряды постепенно редеют. Вот уже совсем нет башмаков, все забрали — только одна пара еще стоит, как раз у соседней двери, у номера того самого синьора, который приехал из–за океана и скажет ей, качает на море или не качает.

Девять часов; Начало десятого. Половина десятого. Десять. А башмаки все стоят! Стоят и стоят. Одна пара на весь коридор. Так и стоят перед дверью, а дверь закрыта.

Такой шум в коридоре, ходят взад и вперед, двери хлопают, коридорные носятся, горничные бегают, лифт все время гудит, то и дело звонки... А он все спит! Скоро одиннадцать. Башмаки стоят. Да, все еще стоят.

Старуха теряет терпение. Мимо идет лакей. Она подзывает его и указывает на башмаки:

— В чем дело? Неужели он спит?

— А что ж? — пожимает плечами лакей. — Устал. Издалека ведь приехал. — И уходит.

Старушка возмущенно хмыкает и втягивает голову в дверь. Вскоре она опять высовывается и, все больше волнуясь, смотрит на башмаки.

Да, видно, много он путешествовал, много дорог исходил в этих башмаках... Вон какие большие, с резинками, стоптанные, каблуки сбиты, кожа потрескалась... Кто знает, сколько пришлось ему пережить, как он устал, намучился...

Ей очень хочется тихонько постучаться в соседний номер. Но она преодолевает искушение и затворяет дверь. Волнение ее растет, вот и дети что–то запаздывают. Наверное, пошли посмотреть, как там море, они ведь обещали.

Только с земли все равно не разберешь! Море такое большое... Океан... Ну, скажут, что все хорошо. Разве она им поверит? Вот ему, синьору из соседнего номера, поверить можно. Он знает. Она прислушивается, прикладывает ухо к стене — нет ли какого шума? Нет. Тихо. А ведь скоро полдень. Неужели все еще спит?

Звонок. Это к обеду. Из всех дверей выходят люди, они идут по коридору, к лестнице, в столовую. Старушка снова высовывается — интересно, заметят они башмаки или не заметят. Нет. Не замечают. Идут и не смотрят. Приходит коридорный — дети только что вернулись и ждут ее в столовой. И она идет вниз.

В номерах никого. Коридор пуст. Тишина. Только пара башмаков стоит перед закрытой дверью.

Бедные, обиженные башмаки!

Никому они не нужны, стоят без дела, совсем поношенные. Отслужили... Им как будто не по себе, и они так жалобно просят, чтобы их унесли отсюда, забрали наконец.

Примерно через час постояльцы возвращаются из столовой. Старушка смотрит и цепенеет от ужаса. Все останавливаются, начинаются пересуды. Американец... приехал вчера вечером... Видел его кто–нибудь? Он приехал из Генуи... Наверное, прошлую ночь не спал... Да, наверное, качка была... Он из Америки, пересек океан... Страдал от морской болезни, много ночей не спал... вот теперь отдыхает, будет спать целый день. Ну, что вы! Разве тут заснешь? Такой шум!

Башмаки стоят перед закрытой дверью, и почему–то никто не приближается к ним, все выстроились полукругом. Спор разгорается. Лакей бежит за управляющим. Тот посылает за хозяином. Они по очереди стучатся в номер. Ответа нет. Пробуют открыть дверь. Заперто изнутри. Они стучат громче... еще громче... Ничего. Сомнений быть не может. Надо заявить в полицию! К счастью, отделение тут рядом. Вскоре является комиссар, с ним слесарь и два жандарма. Слесарь открывает дверь. Жандармы сдерживают толпу. В номер входят комиссар и хозяин гостиницы.

Человек, приехавший из Америки, умер в чужой постели в первую ночь после приезда. Он умер во сне и вот лежит, подложив ладонь под щеку, как ребенок. Должно быть, удар.

А те, кто остался в живых, кого беспокойная жизнь соединила здесь на один день, бросили свои дела, свои бесконечные хлопоты и толкаются у входа в крохотную ячейку большого улья, где так внезапно оборвалась чужая жизнь.

— Сюда нельзя!

В комнате заперлись следователь и врач. Но через трещину в двери можно разглядеть зеркало, а в нем отражается кровать и мертвое тело — вон, видите, вон его лицо — ой, какой бледный! Ладонь положил под щеку... как будто спит... точно ребенок... Кто он такой? Как его звали? Никто не знает. Известно только, что приехал он из Америки, из Нью–Йорка. Куда он ехал? К кому? Неизвестно. В карманах и в чемодане обнаружены бумаги, но в них тоже нет никаких сведений. Предприниматель... Довольно туманно. В портфеле нашли шестьдесят пять лир, в кошельке — немного мелочи. Один из жандармов ставит на мраморную доску комода бедные, осиротевшие башмаки со стоптанными каблуками.

Толпа понемногу тает, одни идут наверх, другие — вниз, третьи — на улицу, по своим делам.

Только старушка, которая так хотела узнать, качает на море или не качает, стоит перед дверью. Дети зовут ее, она не слышит. Она плачет, ей жалко этого человека. Он умер после трудного путешествия, которое так скоро предстоит ей самой!

Главный вход закрыли в знак траура. Извозчики ругаются, носильщики еще больше — им неудобно ходить через маленькую боковую дверь.

— Закрыто? Почему это?

— Да так. Тут в гостинице умер...

ДУНОВЕНИЕ (Перевод Я. Фарфель)

I

Бывает так, что какая–то новость застанет нас врасплох и до того ошеломит, что мы поневоле находим выход в самом избитом восклицании, в самой пошлой фразе. Вот, например, когда молодой Кальветти, секретарь моего друга Бернабо, сообщил мне, что у Массари скоропостижно умер отец, у которого мы с Бернабо совсем недавно завтракали, я воскликнул: «Вот что такое жизнь! Дунешь — и нет ее!» И, приставив указательный палец к большому, будто держал ими перышко, дунул на них.

Но не успел я это сделать, как молодой Кальветти переменился в лице, согнулся пополам и схватился рукой за грудь, будто почувствовал острую боль где–то внутри. Я не придал этому особого значения, ведь было бы абсурдом предположить, что Кальветти стало дурно из–за моего дурацкого замечания и нелепого жеста, которым я его вдобавок пояснил. Я просто подумал, что его, должно быть, кольнуло то ли в печень, то ли в почки, то ли в сердце, но, что бы это ни было, все скоро пройдет, ничего серьезного тут нет. Да только в тот же день, поближе к вечеру, ко мне влетел совершенно потрясенный Бернабо: