Смерть отца - Наоми Френкель

– И еще просил ваш отец в завещании перенести прах вашей матери из усадьбы деда и захоронить рядом с его прахом, если когда-нибудь усадьба будет продана или документы на нее утратят силу.

И снова никто не издает и звука. Показалось на миг, что дед подал голос, и все обернулись к нему. Но дед ничего не произнес. Это был звук ударившейся о стекло ветки. Теперь встал дядя Альфред и вышел из угла.

– Я еще сегодня уезжаю, – и при виде испуга на всех лицах, обернувшихся к нему, объяснил. – Артур просил меня поехать в Польшу, к родителям вашей покойной матери, и примирить его со старыми ее родителями. Я не успел это сделать при его жизни. Поеду и привезу их сюда, на его похороны.

– Когда отходит поезд, Альфред? – поворачивает дед к нему лицо от окна.

– Через час, отец.

– Я отвезу тебя на вокзал, дядя Альфред, – говорит Гейнц.

– …Если я привезу сюда деда и бабку из Польши, надо будет провести похороны по всем правилам еврейской религии: первенец должен произнести поминальную молитву – кадиш – у могилы отца. – Дядя Альфред снимает очки и смотрит добрыми близорукими глазами на Гейнца. Целый день дядя Альфред снимает очки и снова их водружает на нос.

Взгляд Гейнца падает на пустое кресло отца и лежащую перед ним шкуру с головой тигра. Никто больше сидеть в этом кресле не будет.

– Но я же не знаю даже одной буквы на иврите, – говорит Гейнц, и в голосе его нотки беспомощности и извинения.

– Если не первенец, может брат покойного прочесть кадиш, – говорит дядя Альфред. К безмолвию в комнате прибавляется ощутимая всеми тяжесть, пока ее не разрывает ясный, сильный голос, голос Эдит.

– Филипп произнесет молитву над могилой отца.

Дед выпрямляется и обращает лицо в сторону всех, сидящих в комнате. Видны лишь огромные седые усы, но голос – действительно, голос деда.

– Так и будет!

Теперь и голос Альфреда более ясен и четок:

– Также надо отсидеть шиву – семь дней траура. Дети, я бы вам объяснил значение этих семи дней, но мне надо торопиться на поезд… Во имя вашего деда и бабки надо сидеть семь дней…

– Я постараюсь сделать все, как полагается, – говорит Филипп решительным голосом.

Дед и бабка приехали из пограничного польского городка Кротошин. Оба маленькие, сухонькие, в черных одеждах. У бабки большие черные глаза, как у покойной ее дочери и внучки Иоанны. У маленького деда большая белая борода, спускающаяся на грудь. Смущенные и испуганные, стоят они в роскошном доме, где со всех стен смотрит на них дочь, благословенна ее память.

– Малкале, Малкале, – бормочет маленькая старушка.

Так Иоанна узнала, что настоящее имя ее матери – Малкале, а не Марта! Иоанна волнуется, не отходит ни на шаг от деда и бабки. Кто знает, чем завершился бы приезд деда и бабки, если бы не она, Иоанна. Смущенные и испуганные, смотрели они на своих высоких светловолосых внуков, которых никогда не видели. И еще тетя Регина, горе их очам, – с крестом на груди.

– Из Польши! – слышат дед и бабка шепот между членами семьи в величественном зале предков. Никто в семье и не знал до сих пор о родственниках в Польше. Как хорошо, что есть Иоанна! Она испытывает большую гордость, что дед ее и бабка приехали из Польши. Ведь Польша – колыбель Движения. И она, Иоанна, к словам которой никто не относился всерьез, говорит с маленьким дедом на древнееврейском святом языке. И все прислушиваются и изумляются. И дед, и бабка прощают все покойному Артуру за то, что вырастил такую внучку, чтоб жила до ста двадцати. Маленькая черноглазая внучка заботится о них с большой любовью, и она настоящая дочь Израиля. С приходом деда и бабки из Польши в дом Леви, вела себя Иоанна воистину, как религиозная еврейка, следила на кухне, чтобы деду и бабке подавали кошерную еду. Саул все время рядом, помогает ей, и не уходит из их дома в эти траурные дни. Дед и бабка полностью полагаются на Саула и на Иоанну. И еду получают только из их рук. И в тяжкое ощущение траура по отцу, прокрадывается в сердце Иоанны капелька счастья, связанная с ее новыми дедом и бабкой, которых она любит. Сидит семья семь дней траура в кабинете господина Леви, и с ними – дед и бабка из Польши.

Кладбищенский сторож сказал, что давным-давно не видел похорон с таким огромным количеством народа. Многие люди пришли проводить господина Леви в последний путь. Пришли все члены общества Гете, и с ними Оттокар, рядом с доктором Гейзе, который ужасно переживал потерю друга. Но Иоанна не видела графа. Иоанна ничего не видела. Иоанна, с одной стороны, и Саул, с другой, бережно вели маленьких деда и бабку. Бабка всю дорогу рыдала, и Иоанна, прижавшись к ней, все время гладила ее маленькую шершавую руку. Фрида прижимала к себе Бумбу. Несмотря на жаркий день, Фрида надела красивую шубу, которую получила от покойного господина Леви. И все подразделение Иоанны в полном составе и в полной форме пришло, и рабочие металлургической фабрики, и все чиновники, и между ними мать Хейни сына-Огня. Она помнила отношение к ее убитому сыну покойного господина. Старый садовник вел ее. Шли старые знакомые по борьбе во имя республики. Фабрика «Леви и сын» сегодня не работает. С изумлением проходили рабочие мимо памятников со странными буквами. И Эмиль Рифке впервые в жизни был на еврейском кладбище. Он хотел, чтобы Эдит хотя бы видела, что он пришел, без формы, в черном костюме, и был затерт массой людей, которые отделили его от Эдит, и он так и не смог приблизиться к ней. Эдит шла с опущенной головой, и подняла ее лишь тогда, когда услышала голос Филиппа, произносившего кадиш:

– Итгадал вэ иткадаш шмэ раба…

Кристина в одиночку шла в толпе, и голова ее была опущена.

Эрвин и Герда встретились, когда процессия только начала двигаться за гробом. Но не Эрвин, а священник привлек ее внимание в начале. Это было все же удивительно, что протестантский священник пришел на еврейские похороны. Следя за ним, Герда увидела Эрвина. Медленно и с трудом пробилась к нему, и он не ощутил ее приближения до тех пор, пока она не пошла рядом. Какой-то миг смотрели друг на друга, помедлили, и тут же взяли друг друга под руку, как будто между ними ничего не произошло. Карие умные глаза священника Фридриха Лихта осветила улыбка.

Темная процессия прошла широкую и долгую дорогу, ведущую через огромное кладбище, раскинувшееся по обе стороны процессии. Большие мраморные памятники уважаемых людей Берлина многих поколений, целые поля могил обступали поток людей. Десятки поколений здесь хоронили евреев Берлина.

Большая делегация еврейской общины города шла сразу же за гробом. Семья Леви была одна из самых уважаемых еврейских семей Берлина. За ними шла делегация фронтовиков-евреев. Господин Леви был членом их организации, хотя и не принимал участие в собраниях. Гигантские деревья вдоль дороги качают ветвями на ветру. День приятен, словно солнце старается взрастить новую жизнь, чтобы возместить жизнь ушедшего человека.

Гроб несут на плечах сыновья и члены семьи. Александр, идущий вместе с членами семьи, видит Альфреда, лицо которого бело, и ноги спотыкаются. Александр убыстряет шаг и подставляет плечо под гроб вместо Альфреда.

Перед ним Гейнц. Лицо Александра застыло, шаги тяжелы. Дед потянул к себе качающегося сына. Впервые в жизни дед осторожно положил руку на плечо сына. Голова деда закинута высоко, и глаза обращены в даль, как бы высматривая то, что лишь ему видно. Гейнц увидел Александра лишь тогда, когда кантор запел: «Эль мале рахамим… – Бог милосердный…

Гейнц поднял голову, чтобы прислушаться к непонятным словам, и тут глаза его встретили глаза Александра, который стоял недалеко от него, и на лице его было то же мечтательное выражение, которое еще тогда привлекло Гейнца, когда он увидел Александра, сидящего под орехом, недалеко от латунного предприятия. Сам того не ощущая, Гейнц приблизился к Александру и положил руку ему на плечо, как будто тот нуждался в поддержке еще более, чем сам Гейнц. Александр нагнулся первым, чтобы бросить ком земли на гроб своего потерянного друга. Слеза выкатилась из его глаз.

Семья был тиха и замкнута. Сыновья сдержанного отца были им воспитаны так, чтобы они не показывали свои чувства ближним. Только Фрида и старая бабка рыдали в голос.

Артур Леви лежал рядом с матерью. Огромные хвойные деревья склоняли ветви над новым холмиком. И дед… дед, который всю свою жизнь ходил, выпрямившись, как на военном параде, стоял, согнув спину у могилы сына.

Шпац из Нюрнберга зарисовал в своей тетради все, что происходило.

Вернувшись домой, все закрылись в своих комнатах, чтобы побыть наедине. Лишь Филипп продолжал встречать людей, приходивших после полудня выразить свою скорбь. К вечеру дом затих. Из массы гостей остались лишь самые близкие друзья – доктор Гейзе, священник Фридрих Лихт, естественно, Шпац из Нюрнберга, и Александр. Настольная лампа горит в кабинете покойного, занавеси опущены, кресла пусты. Друзья сидят на низких скамеечках. Фрида входит, молча, ставит тарелки с угощением на маленький столик. Глаза ее красны от слез. Один за другим входят члены семьи. Дед приходит вместе с дядей Альфредом. Входит Елена. Вдруг все сыновья оказываются в комнате. Никто не замечает, что Иоанна тоже вошла комнату, сидит на полу в углу, опустив голову на колени. Дед по привычке стоит у темного окна, и спина его все еще согнута.