Смерть отца - Наоми Френкель

– Доброе утро, товарищ. Рот фронт!

Справа от него низкорослый мужчина в кепке, вертит ее с одной стороны в другую и смотрит на Эрвина с беспокойством. Это Отто, уже несколько минут стоит и не сводит с него взгляда.

– Рот фронт, товарищ! – улыбается ему Эрвин. Много лет он знаком с Отто, и относится к нему с уважением. Но сейчас он отвечает негромко и чуть улыбается.

– Если ты плохо себя чувствуешь, товарищ, мы можем там посидеть, – указывает ему Отто на пустые скамейки. Они садятся у реки. За спинами их идет народ по тротуарам, перед ними река лениво катит свои воды.

– Ах, товарищ, – закидывает Отто голову назад, и лицо его светится, – хорошо так немного посидеть. Часами шатаюсь я по улицам. Была у нас в переулке скамья, так и ее забрали. И нет у нас места, где посидеть и поговорить. Стоя, невозможно вести настоящую беседу о настоящих делах. Тут хорошо посидеть и немного поговорить, облегчить душу. – Отто ударяет себя по коленям с видимым удовольствием, продолжая смотреть на своего молчаливого товарища. И пусть тот не рассказывает ему байки. Отто обмануть нельзя!

– Ты просто пошел выполнить свой долг. Или ты сидишь в штабе выборов? Несомненно, в избирательном штабе партии! Такой человек, как ты! Или подвело сердце. Неудивительно, что в эти дни время от времени нападает на человека слабость. Даже ход моих мыслей ослабел в эти дни, и не из-за борьбы, товарищ. Наоборот! Борьба и трудности необходимы. Они укрепляют мировоззрение человека. Но, товарищ, главное в том, что люди не улавливают суть происходящего. Сидят на скамьях, разговаривают, спорят, а те, молча, маршируют! Нет больше места, где бы они ни маршировали. Топают в ногу, грохочут, забивают уши людей и сбивают их с толку. Товарищ, я говорю тебе, пришло время прекратить болтать, надо выйти строем на улицы, как они. Если мы не организуем безотлагательно большой общий марш всех, выступающих против них, все будет потеряно, мы пропали.

Эрвин молчит и вертит в руках шляпу.

– Итак, товарищ, ты шел к своей работе?

– Нет, Отто, нет у меня сейчас никакой работы, никакой должности.

Отто испытывающим взглядом смотрит со стороны на Эрвина. Он вспоминает странные вещи об Эрвине, которые ему сообщал рыжий, и говорит:

– У тебя, товарищ, трудности в партии? Разногласия?

Эрвин смотрит на Отто, лицо которого выражает симпатию.

– До тебя дошли слухи?

– Дошли.

– И ты им веришь?

– Боже, упаси, товарищ, я ведь специалист по негодяям. Ты не из них.

– Трудности у меня в партии, Отто. Я тоже, как и ты, за большой всеобщий марш против них.

– Ты прав.

– Но никто меня не слышит.

– Не знают они народа. Считают, что все мы должны пройти это грязное болото, чтобы выйти из него чистыми и незапятнанными. Ошибаются они, товарищ.

– Почему же ты не поднимаешься на трибуну и не говоришь это им, Отто?

– Я? Я – человек простой. Но ты почему не делаешь этого?

– Я это сделал, Отто. Потому меня и выгнали из партии.

– Что? – вскрикивает Отто. – Я не ослышался? Ты уже не коммунист?

– Коммунист – да, Отто, но не член коммунистической партии.

– Они тебя изгнали? Тебя?

– Они не изгнали меня, но заставили меня вернуть партийный билет. Я покидаю их по их желанию.

– Товарищ, – гнев выступают на лице Отто, – ты поступил неправильно.

– А что мне надо было делать, по твоему мнению?

– Товарищ, – хлопает Отто себя по колену, – я знаю их, тех, кто тебе это сделал. Я ведь сказал, что являюсь специалистом по разной сволочи. Но из-за них покинуть партию? Боже, упаси. Не делают им такого добра. Ты должен встать перед ними, стукнуть по столу и сказать: я не дам вам лишить меня собственного мнения.

– Слишком поздно, и твой совет ни к чему не приведет. Есть такие, для которых партия – не идея, а власть. Всякая порядочность исчезает, когда начинается война за власть. Если не уйду по их желанию, у них есть достаточно способов заставить меня это сделать.

Шум на улице, за их спинами, усиливается. Слышны выкрики:

– Гитлер! Тельман! Гинденбург!.

Напряженное ожидание виснет в пространстве города, так, что опускается на головы людей подобно облаку, начиненному молниями и громом. Солнце окутывается воротником белесоватых облаков, и длинные тени плывут по поверхности реки Шпрее.

– Товарищ, – спрашивает Отто сомневающимся голосом, – может, сейчас не время выходить на партийную трибуну и выступать против партии. Я спрашиваю тебя, человека партии с юности, может, не время? Может, сейчас надо подчиняться приказу? Во время боя не задают вопросов, а выполняют приказ, и все тут! Есть, кто взвешивает, обдумывает и решает. Есть руководство, которое ты избрал.

– Руководство, центр, – смеется Эрвин, – они решают. Этим всегда прикрываются те, кто хочет уйти от личной ответственности за свои дела. Скажут тебе, что делать. Ты делаешь, но не отвечаешь за последствия. Есть некая тайная сила, что думает за тебя, решает за тебя и даже сомневается за тебя. Она снимает с тебя всякую личную ответственность. Тебе ничего не остается, только подчинятся указаниям. Не делай по собственному разумению шага, ни налево, ни направо. Слушайся.

– Не переживай, товарищ, только не переживай, – Отто делает руками успокаивающий жест, – волнение не помогает делу. – Теперь и Отто повышает голос, и ударяет по скамье. – Я спрашиваю тебя, товарищ: что ты будешь делать? Если надо маршировать, маршируй и не спрашивай. Любой марш заканчивается, и вот тогда будешь спрашивать. Шагать сплоченными рядами вместе со всеми – дело великое.

– Ты прав, Отто, шагать вместе со всеми, но не шагом, стирающим твою личность, твою совесть и твою силу суждения. Марш стройными рядами чреват катастрофами.

– А что ты сделаешь в одиночку в эти дни? Один ты не сможешь бороться, ты просто исчезнешь и пропадешь только потому, что не хочешь быть среди послушных бойцов, подчиняющихся приказу? Я говорю тебе, товарищ, пропадешь!

Отто вскакивает со скамьи и снова садится.

– Ты ошибаешься, Отто, и один в поле воин. Все большие народные движения начались с борьбы одного человека. И есть ценность живой истине в душе индивида. Лучше тебе быть верным этой правде, чем лгать самому себе. Ложь не приведет борцов, шагающих строем, к концу марша. Строй распустится еще до того, как сплотится. Лучше тебе шагать одному, но по призыву собственной совести. Совесть одного предпочтительней совести коллектива, и если они не приходят к солидарности, не прячься за ложную совесть.

– Нет, нет! Не место и не время сейчас говорить такие вещи. Не в Германии, борющейся с дьяволом.

– Я борюсь точно так же, как ты, Отто?

Отто замолкает, и неожиданно кладет руку на плечо Эрвина. Взгляд его печален.

– Нет в моем сердце ничего против тебя, но больно мне, что такие люди, как ты, уходят от нас. Повторяю снова и снова: я знаю этих негодяев. Ты не из них. Поэтому я желаю тебе успеха в твоей борьбе.

Часы на башне муниципалитета вызванивают десять часов. Эрвин встает со скамьи. Пришло время посещения дома Леви. Гейнц его ожидает.

– Рот фронт, Отто!

– Рот фронт, товарищ. До свидания!

Эрвин спешит по шумным улицам к тихому, замкнутому, безмолвному дому.

Гейнц стоит на пороге и ожидает Эрвина. Стрелки приближаются к одиннадцати, а Эрвина все нет. Спина Гейнца прижата к притолоке. Он до того устал, что нет у него сил закурить, и хорошо, что чистый воздух охлаждает глаза. И эта ночь была бессонной. На грани кризиса пробудились в господине Леви все силы жизни, бред исчез, он снова был ясен до обморочной глубины, но защищался от нее криком, так, что весь дом сотрясался в испуге от его крика. Фрида бежала в комнаты детей, чтобы их обнять, Елена, доктор Вольф и дед обнимали кричащего больного, чтобы вернуть его к осознанию реальности. Около стены сидели дядя Альфред, Гейнц и Эдит, а у дверей, на ступеньках – кудрявые девицы и Фердинанд. Эсперанто, как всегда, лежал у самых дверей. Внизу, в гостиной, сидел старый садовник, не сводя глаз с дверей комнаты больного господина Леви. Гейнц всю ночь не ложился. С открытием избирательных участков, он вышел из дома, и проголосовал за социал-демократическую партию. Он единственный из членов семьи пошел голосовать. Когда он напомнил деду, что сегодня день выборов, тот посмотрел на него непонимающим взглядом. Вернувшись, бросил пальто на кресло в гостиной, что не было в его правилах – человека, педантично придерживающегося порядка. Несколько раз прошел мимо брошенного пальто, и все время не давала ему покоя мысль, что он должен вернуть его на место, но не было у него силы это сделать. И сейчас, на пороге дома, он думает о брошенном пальто, и мучает его мысль, что он должен войти и взять пальто, но сдвинуться с места он не в силах. Он не делает никакого движения при виде Эрвина, появившегося на каштановой аллее. Эрвин прибавляет шаг, лицо его более спокойно, чем обычно. Не говоря ни слова, Гейнц открывает Эрвину дверь, и тот переступает порог. Время течет, но никто в доме этого не чувствует. Медленно сестры Румпель движутся по комнатам дома, высокие, белобрысые, худые. Все печенья и сладости, оставшиеся после празднования дня рождения Иоанны, уже упрятаны, но сестры и не собираются покинуть дом. Никто не может их выпроводить из дома, кроме деда. К его голосу сестры прислушиваются. Ведь это он привел их когда-то сюда. Встретил их на развлекательных аттракционах Берлина, куда ходил стрелять по мишеням. Однажды он увидел двух сестер-близнецов, двух альбиносок, высоких и худых, прогуливающихся между павильонами в розовых платьях. Шли они под руку, и красноватые их глаза смотрели во все стороны, пока не остановились на фигуре деда, стоящего у павильона для стрельбы по мишеням. Дед тут же отложил охотничье ружье и пошел охотиться за ними. Не прошло много времени, и он уже был погружен в беседу с обеими, покручивал усы, помахивал тростью, и цветок поблескивал на его обшлаге. Дед и сам не знает, каким образом, по окончанию прогулки между павильонами, обязались сестры Румпель быть кулинарками и поварихами на семейных праздниках в доме Леви. Пришли сестры и остались в доме, и с тех пор прислушиваются к его голосу. И только он мог отослать их к себе домой, но не об этом были его мысли. Дед проходит мимо них и не щиплет их за щеки, как обычно. Голова его опущена, и усы дрожат.