Жить для возвращения - Зиновий Каневский

Я сейчас вспомнила один эпизод, при всей своей необычности крайне характерный для Зиночка. Собирая материалы для очерка о войне в Арктике, он писал и задавал вопросы некоторым участникам тех событий. Одно письмо от архангельского капитана по фамилии Котцов он показал мне, чтобы я разделила с ним восхищение. По почерку и стилю изложения было ясно, что писал старый человек, но какие же четкие, точные и ясные ответы и при этом величайшая скромность! Команда его маленького гидрографического судна спасла сотни иностранных моряков, чьи корабли были потоплены немцами. Зиночек написал очерк, выслал ему и в письме задал вполне банальный вопрос — как поживаете? И Котцов ответил так же четко и коротко, как прежде отвечал на вопросы о войне. Ему 89 лет, он полуслепой и очень больной, живет вдвоем с парализованной женой в деревянном домике без водопровода, отопления и прочих удобств. Ему самому надо колоть и носить дрова, топить печь, добывать воду и т. п. На Зиночке лица не было, когда он прочитал это письмо. Тут же позвонил Савве Морозову (старому известинцу, внуку знаменитого фабриканта-революционера) и попросил восстановить старые знакомства в газете, чтобы немедленно написать об этом. Письмо за двумя их подписями было опубликовано очень быстро в «Известиях», и вскоре Котцову дали благоустроенную квартиру в центре Архангельска. Как Зиночек был счастлив, но и как корил себя за то, что в первом же письме, на полгода (а может быть и год) раньше, не задал такого простого вопроса: «Как поживаете?»

Сколько же у Зиночка было друзей и знакомых — близких и не очень! Как-то в 70-х годах он составил список — круг знакомых, чтобы знать, сколько дарить экземпляров очередной книжки. Оказалось, больше двухсот. В одном только Ленинграде — около сорока, а были еще в Архангельске, Мурманске, Орле, Печоре, Вологде, Магадане, Апатитах, Киеве, Харькове, Воронеже, Севастополе, Одессе, Туле, Калининграде, Риге, подмосковных Пущино и Обнинске. Список этот постоянно дополнялся, он так исчеркан, что сейчас и разобрать трудно. А много имен, увы, вычеркнуто — особенно в последние годы. Как бы себя плохо ни чувствовал, если только в это время не находился в больнице, Зиночек обязательно, невзирая на мои упрашивания, приходил проститься. Очень близко к сердцу принимал кончину каждого.

Мирочка, вероятно, я пишу совсем не то, что Вам может пригодиться для статьи. Наверное, нужно о том, что составляло главное содержание его жизни — о чем и как он писал в своих очерках и книгах. Об Арктике написаны тысячи книг. Но Зиночкины, безусловно, выделяются из их ряда. Это не мое пристрастное мнение. Об этом свидетельствуют и рецензии, и письма самых разных его читателей — от людей, знающих и работающих на Севере, до тех, кто никогда там не был, но случайно «наткнулся на Каневского» и уже не мог оторваться.

Художественно-документальная проза — так обычно определяют жанр его произведений. Тут одинаковый вес имеют оба этих слова. Художественный — потому что всегда написано эмоционально, ярко, свежо, увлекательно, с большой теплотой, а зачастую и искренней любовью к своим героям. Документальный — потому что все основывалось на тщательно выписанных архивных данных, статьях и заметках, публиковавшихся в старых изданиях, оригинальных работах и документах, и, конечно же, на многочисленных беседах со старыми и молодыми зимовщиками, моряками, летчиками, учеными, беседах, магнитофонные записи которых он потом расшифровывал, или, если не было магнитофона, сразу же по памяти записывал на машинке. Один старый капитан (а эти люди никого напрасно не хвалят) написал Зинку: «Мне казалось, что З. Каневский — писатель моих лет. Поразительно, как Вы, не бывавший на войне, так здорово о ней пишете. Написано так, будто Вы присутствовали при всех этих эпизодах». Никто, наверное, лучше Зиночка не знал до мельчайших деталей истории полярных исследований, недаром его почти официально называли летописцем Арктики.

Писал Зиночек быстро, легко, по вдохновению, но потом внимательнейшим образом себя редактировал, проверял все факты, особенно тщательно следил за правильным написанием имен и очень расстраивался, если, например, в инициалах случались опечатки, считал это неуважением к людям («Да, я зануда, а тебе было бы приятно, если бы тебя в печати назвали, к примеру, Татьяной?»). Вообще, в отношениях с людьми проявлял (нет, не проявлял, это изнутри шло) колоссальное к ним уважение. Это сказывалось в том, как он по получении письма, в этот же день или на следующий отвечал на него. А книги, которые ему дарили, даже если они были далеки от его интересов, никогда не ставил на полку, не прочитав, писал автору о своих впечатлениях всегда доброжелательно, а замечания делал крайне деликатно, подчеркивая, что это на случай переиздания.

Последние 2–3 года писал мало. Во-первых, журналы еле-еле сводят концы с концами, а издавать книги теперь можно в коммерческих издательствах, но для этого нужны такие деньги, которых у нас отродясь не водилось. А во-вторых — болезни. В середине 93-го Зиночек лег в больницу на операцию аденомы. Тут выяснилось, что он на ногах перенес обширный инфаркт задней стенки сердца, не заметив его. Это была его особенность, может быть, связанная с тем глубоким обморожением на Новой Земле, — самые серьезные заболевания не вызывали типичных в таких случаях болезненных ощущений. Операцию отложили на полгода, поскольку неизвестно было, когда именно произошел инфаркт. Это время Зиночек использовал на то, чтобы работать над воспоминаниями, которые он понемножечку писал уже несколько лет. Две большие кипы этих рукописей лежат по обе стороны от его машинки, но у меня пока нет никаких душевных сил начать их читать. А вот сейчас я взяла одну кипу, стала перелистывать — а там такое вот стихотворение:

Сочинилось…

Все мы, от младенца до старушки,Так уже сложилось-повелось,«Пролетая над гнездом кукушки»,Задаем ей каверзный вопрос:

Дескать, посчитай нам, чудо-птица,Сколько зим и весен, сколько летНа земле нам выпало резвиться?Не скупись на годы, дай ответ.

И она старается, вещунья,Дарит щедро сонмище годов.Но святую истину ищу яУ бессмертных греческих богов.                 1Во Элладе, на Олимпе,На пирах витийствуя,Зевс затеял свои Игры,Как бы Олимпийские.

Он сожительствовал с Герой,Дрался с НемезидоюИ блудил со всякой стервой,В том числе — с Фемидою,

С той богинею пророчеств,Горьким чьим усладам,Хочешь ты или не хочешь,Покоряться надо.

Отшумели все напасти,Драки, дрязги, войны…От божественной той страстиНародились мойры.

Девки выдались на славу,Телом взяли, ростом,Но найти на них управуБыло, ох, не просто!

Мать ворчала: «Ну, неряхи,Плетка по вам плачет!Ничего, пойдете в пряхи,В пролетарки, значит!»

И на греческой «Трехгорке»В праздники и будни Жребий,сладкий или горький,Мойры пряли людям.                 2От субботы до субботы,Хоть ты смейся, хоть ты плачь,Ниточку тянула КлотоЗаунывно, как скрипач.

До грудей с балкона свесясь,Пряжу в пальцах теребя,Выбирала нить ЛахесисДля меня и для тебя.

А в конце — нехитрый фокус:Теша собственный каприз,Ножницы брала Атропос —И рвалась и нить, и жизнь…

Снимет мойра свой передник,Мусор выметя метлой,Мойра — преданный посредникМежду Небом и Судьбой.

Ткут-прядут. В движеньях точность,И без всякой ворожбыПроверяют нас на прочностьНатяжением судьбы.

В повседневности запаркеНи присесть, ни отдохнуть,Притомится мойра-парка —И хана кому-нибудь!

Поперечишь им едва ли,Коль у них такая власть.…Мойры пряли — и устали,И не стали дальше прясть…

А под этим стихотворением его рукой, не на машинке, приписано: «Сочинилось в кардиологическом отделении, оформилось уже дома, через много месяцев. И о смерти, пожалуй, не думалось, просто очень взгрустнулось в какой-то момент и оказалось, что надолго. Ну и ладно, махну на хвори культей!»