Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922–1927 - Михаил Бахтин

Взгляды Шишкова оказали большое влияние на современников, вокруг него группировались многие писатели.

[Грибоедов]

Чацкий. <…> Это характер идеалистического склада: он не принимает ничего того, что не оправдано его убеждениями. К любви он также подходит серьезно и требовательно. Привлекает к Чацкому и его поза одинокого человека, который готов бросить перчатку всему обществу и не боится быть одиноким{373}.

Существует стереотипное определение: Чацкий — первый лишний человек в русской литературе. Этот термин чисто социологический. Под лишним человеком понимают такого человека, который не сумел определить себя в жизни. Чацкому определено блуждать. Служить он не мог: это был период фаворитов и временщиков. Чтобы преуспеть на службе, нужно было в ущерб делу служить людям. В обществах Чацкий также не мог найти сферу для деятельности: они носили характер фрондерства и политиканства. Здесь Грибоедов задевает не только политические общества, но и литературные. Он видит в них сборище молодых людей, которым нужно забавляться. Итак, для Чацкого все закрыто: он просто по условиям своего времени оказался лишним. Но это положение объясняется и внутренними, субъективными причинами. Во всяком деле есть вожаки и рядовые. Чацкий в качестве вождя, во главе, не задумываясь, пошел бы на любую опасность, но маленькое, кропотливое дело он выполнять не может. Он всюду хочет быть первым. Даже в разговора ищет первенства, равно спорить, равно разговаривать он не хочет. Чацкий — верхогляд и идеалист, который не может войти в чужую психологию и предъявляет ко всем невозможные требования. Это отсутствие живого, реального подхода к людям обрекает его на безнадежность. Если бы они его послушались, то должны были бы сами упразднить себя. Они чувствуют, что Чацкий! их не любит, о них не заботится. В его словах холодность, отсутствие такта, живого восприятия жизни. Отсюда его никто не слушал, никто не понимал. Его борьба с московским обществом — глас вопиющего в пустыне.

Склонны предполагать, что в Чацком воплощен портрет Чаадаева. Чаадаев в молодости начал делать блестящую служебную карьеру, но вследствие обстоятельств ушел со службы. Спустя несколько лет он вновь появился на сцене уже как светско-религиозный проповедник. Он разыгрывал роль святого и был убежден в своей религиозной миссии, но проповедь его была чисто светская. До того переворота, который с ним произошел, Чаадаев был либералом и мизантропом. Это мечтатель (либерализм у него был утопическим), очень далеко заходивший в своих мечтаниях, и вместе с тем скептик. Чаадаев именно характерен соединением «холода и огня», по выражению Пушкина. В Чацком Грибоедов и изобразил Чаадаева либерала и мизантропа. Стареющего Чаадаева второго периода (переход был не случаен и развился органически) изобразил Достоевский в образе Версилова (роман «Подросток»). Характерной особенностью как Чацкого, так и Версилова является разрыв между идеей и действительностью. Но в Версилове эта черта чрезвычайно углублена: доктрина становится для него религиозным долженствованием, кровью и плотью. Так, Ахмаковой он навязывает свой идеал и считает, что она непременно должна соответствовать этому идеалу. Он предъявляет ей совершенно невозможные требования и, видя, что она не соответствует его идеалу, считает ее дьяволом и вполне верит, что она соблазняет подростка. Версилов видит в Ахмаковой или совершенство, или воплощение всех пороков. Середины, что это — простая, добрая, веселая и ничем не замечательная женщина, он понимать не хочет. Нравственные и религиозные требования Версилов предъявляет к всякому, и потому всем окружающим кажется тягостным и назойливым. В его присутствии они чувствуют себя не по себе, их коробит, им неловко с ним, и поэтому они отворачиваются от него. Идеализм заставляет как Чацкого, так и Версилова попадать в трагикомические, донкихотские положения.

От двойственности, от расхождения между идеей и действительностью вытекает их бездомность, космополитизм и бессемейственность. Для них родина там, где они находят наиболее полное выражение своего идеала. Но, тогда как Чацкий, где бы он ни был, изливает свои чувства, Версилов в результате жизненного опыта боится какой бы то ни было экспансивности, боится высказаться от души, боится быть искренним. Версилов отнюдь не перестает быть идеалистом, но это — идеализм, загнанный вовнутрь и поэтому проявляющийся только эксцессами. Так, в святую минуту, а святость минуты он понимает лучше, чем кто бы то ни было, ему хочется свистнуть. Патологическое состояние достигло кульминации в момент, когда он хотел убить Ахмакову. После этого Версилов как-то размягчился, присмирел, и идеализм его стал мягче. Из него образовался елейный тип догорающего идеалиста. Таким образом, в Версилове сквозит вдумчивая и глубокая попытка понять Чацкого не только с социально-политической, но и с психологической стороны.

[Пушкин]

<…> Основная особенность творчества Байрона — резкое отличие в изображении героя от других персонажей. В разных плоскостях движется их жизнь. Героя Байрон рисует лирически, изнутри, второстепенных действующих лиц — эпически; они живут внешней жизнью. Наружность в себе самом осознать нельзя. Внешнюю выраженность других узнаешь прежде всего. Поэтому герой нас завлекает, остальных персонажей мы видим. Эта формальная особенность определена содержанием поэм. Герой по своему духовному миру не слит с общей жизнью, принципиально чужероден окружающей обстановке. Поэтому он всегда скиталец. Но все же герой не может быть полностью отрешен от окружающей его жизни, и здесь отчетливо выступает его авторитетность. Авторитетность героя достигается тем, что он дается готовым и завершенным. Мы не знаем его становления, не знаем таких подробностей и деталей, которые смогли бы снизить его образ. Искони он таков. К завершенности присоединяется еще один момент, который назойливо звучит в творчестве Байрона: герой всегда разочарован. Разочарованность может вызвать предположение, что он просто неудачник: обделили на празднике жизни, ну и буду отрицать. Байрон это чувствовал, и потому сделал своего героя чрезвычайно могущественным. Герой разочарован, потому что он выше жизни и ее соблазнов. Мир плох, весь мир разверните и дайте, он требовательный дух удовлетворить не может. Здесь имеется известный богоборческий момент. <…>

В этой трагедии изображена переходная эпоха, когда жизнь неустойчива и отчетливей проступает ее изнанка. Пушкин увидел, что в основе истории лежит самозванство. Самозванцы — оба исторических деятеля{374}.

Борис совершил преступление для того, чтобы взойти на престол. Потом он старается быть снисходительным, добрым царем, но раз в прошлом есть грех — все кончено. Борис делал благодеяния народу, но преследующий его рок все разрушает. И в семейной жизни его постигает неудача. Какая-то стихийная сила преследует и разрушает все его хорошие начинания. Человек может в конце концов примириться с роком сознанием своей правоты: «Я прав и чист, а остальное не от меня зависит». Но Борис успокоения в совести найти не может.

Для Димитрия все в будущем. Он уверен, беспечен, даже прямодушен. Он горд самим собой, знает свое внутреннее достоинство и потому играет короной. Димитрий открывает свое самозванство Марине, потому что хочет, чтобы она знала и любила его — Гришку Отрепьева. В этом смысле он прямой и честный самозванец.

Во внешнем положении Бориса и Димитрия имеется параллелизм, но с обратным знаком. Борис грех совершил в прошлом и теперь мучается раскаянием. Для Димитрия все в будущем, и поэтому он светло смотрит на мир. Но свое будущее он интуитивно постигает в своем сне. Положение, которое ему снится, сходно с положением Бориса: Годунов именно так чувствует себя на престоле. Димитрий расстригой входит в жизнь, Борис перед смертью постригается в монахи. И между началом жизни и постригом лежит самозванство.

Бояре и патриарх знают, что они принимают сторону того или другого самозванца. Это неизбежно, иного выхода нет. В жизни все настолько связано и спаяно, что достаточно появиться одному самозванцу, чтобы вся история прониклась самозванством. Как в совести достаточно одного пятна, чтобы увязнуть во лжи, так в истории достаточно одного самозванца, чтобы все вовлеклись в ложь. Уберечься от самозванства нельзя.

Непричастен к самозванству только Пимен, но потому, что он отошел от жизни. Пока он жил в миру, он жил в фальши. Отказавшись от мира, он стал выше его и смог судить и видеть жизнь такой, какая она есть. Пимен — отрекшийся от жизни, непартийный человек, и поэтому он может стать историком. Для него вся жизнь в прошлом, он отрезал, отсек ее от себя и поэтому не вовлечен в самозванство. Только во сне Пимен видит частную жизнь, но ясно, что ему достаточно перекреститься, чтобы прогнать эту жизнь с ее фальшью.