Мистер Морг - Роберт Рик МакКаммон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А это уже кое-что, правда?
Часть пятая. Дорога в рай
Глава 26
— Олли? Там тебя какой-то человек спрашивает.
Оторвавшись от работы, он поднял глаза на Присциллу, сначала постучавшуюся, а уже потом открывшую дверь в его мастерскую в задней части дома: она никогда не вторгалась в его пространство, если только не какое-нибудь важное дело, и он был благодарен ей за то, что она уважает его уединение, позволяющее ему сосредоточиться, хорошо поработать и поспособствовать прогрессу.
Оливер отложил в сторону пинцет и, чтобы ясно видеть ее, поднял прикрепленные к очкам увеличительные линзы. Линзы, отшлифованные в соответствии с его строгими требованиями оптиком доктором Сетером ван Кампеном здесь, в Филадельфии, могли сделать из комара слона, а из крошечной шестеренки — гигантское зубчатое колесо. Нет, он, конечно, не работал ни с комарами, ни со слонами, зато зубчатые колеса любых размеров всегда можно было увидеть на его рабочем столе, и сейчас он тоже был усеян ими. Но то, что кому-нибудь другому показалось бы беспорядком, для Оливера было приятной пестротой сложных и интересных задач или частей головоломки, ожидающих, когда для каждой из них будет найдено свое место.
Любовь была в его жизни не пустым звуком. Во-первых, он любил жену. Он радовался тому, что она на пятом месяце беременности, любил ее пухлость, вьющиеся каштановые волосы, блеск ее глаз, любил, как она называет его «Олли» — при свете дня чопорно и благочинно, а ночью, по правде говоря, немного порочно и даже неприлично, таким образом словно приближая благословенное событие, — любил, что она не нарушает его уединения и он может работать здесь, в залитой солнцем комнате с высокими окнами. Еще он любил блеск солнечных лучей на пинцетах и штангенциркулях, ножницах по металлу, щипцах, изящных миниатюрных плоскогубцах, кусачках для проволоки, напильниках, молоточках и других инструментах. Он любил тяжесть латуни и то, какова она на ощупь, любил текстуру дерева, резкие запахи ворвани и медвежьего жира, прекрасную, божественную геометрию зубьев на шестеренках, уверенную надежность винтов и веселую упругость пружин. Наверное, Присцилла сочла бы это слишком уж большим чудачеством (и это было еще одной из причин, почему он ценил свое уединение), а то он признался бы, что у него есть имена для всех инструментов: молотков, плоскогубцев и тому подобного; и порой, соединяя две детали, он тихо говорил: «Отлично, Альфред! Давай, влезай в Софи, поверни-ка ее как следует!» Или еще как-нибудь их подбадривал. Что, если призадуматься, тоже звучало неприлично, но кто сказал, что изобретатель должен быть приличным?
И вообще скучным?
Еще он любил порох. Его густой, почти земляной запах. Связанные с ним перспективы, его мощь. И опасность, которую он несет в себе. Да, это тоже часть любви.
— Кто это? — осведомился Оливер.
— Он только спросил, здесь ли живет Оливер Квизенхант. Говорит, ему жизненно необходимо поговорить с тобой.
— Жизненно необходимо? Так и сказал?
— Да. У него… мм… вид какой-то страшноватый. Если хочешь, я пойду и спрошу, как его имя.
Оливер нахмурился. Ему было двадцать восемь лет, он долго жил холостяком — закоренелым холостяком, как он уверял своих друзей за элем в харчевне «Семь звезд», — пока два года назад не встретил хорошенькую пухленькую кудрявую девушку с блестящими глазами, чьему богатому отцу понадобилось починить голландские часы в их гостиной. Эти часы он ремонтировал дольше, чем какие-либо другие. Странно это было — чинить часы и при этом желать, чтобы время остановилось.
— Да нет, не нужно. — Он отодвинул стул и встал. — Раз что-то жизненно необходимое, думаю, нам следует выяснить, в чем дело, правда?
Она схватила его за руку.
— Олли, — сказала она и умоляюще посмотрела на него. Посмотрела снизу вверх, потому что он был худ как жердь, ростом шесть футов три дюйма и возвышался над ней, маленькой и пухленькой. — Он… он может быть опасен.
— Да? Что ж, — сказал он с улыбкой, — опасность — мое ремесло. Во всяком случае, часть его. Пойдем узнаем, что ему нужно.
В комнатах для всего было место и все было на своих местах. Присцилла сумела внушить ему, что художнику не обязательно жить в хаосе. Не обязательно, чтобы дом был всюду завален книгами и исписанными бумагами, шестеренками, мешками с порохом и круглыми свинцовыми пулями, а под ноги лезли глиняные банки различной смазки, пачкавшей все вокруг, когда они разбивались. Да тем более на подходе новенький Квизенхант. Поэтому у Оливера была своя мастерская, и в ней то, что жена называла хаосом, составляло его рай, а в ее распоряжении был весь дом, кроме, разумеется, подвала.
И еще ему очень нравилось, что она называет его художником. Услышав в первый раз от нее это слово в саду ее отца, он посмотрел ей в лицо и спросил себя: «Да что такое, в конце концов, „закоренелый холостяк“?»
Отправляясь за Оливером, Присцилла закрыла наружную дверь. Сейчас она стояла рядом с ним, вцепившись в рукав его рубашки кремового цвета. Он открыл дверь, и к нему повернулся человек, перед этим сосредоточенно наблюдавший за парадом фургонов, повозок и прохожих, что тек по Четвертой улице.
— Оливер Квизенхант, — сказал незнакомец.
Справившись с легкой оторопью, Оливер кивнул. Ему показалось, что он услышал в голосе незваного гостя некоторое облегчение. Да, Присцилла оказалась права: похоже, этот кожаный чулок, грубый и костлявый, действительно притопал сюда прямо из леса. С самого пограничья, где индейцы отрубают людям руки-ноги и варят в котлах на ужин. А этому человеку, судя по его виду, явно довелось увидеть не один такой кипящий котел. Может быть, и самому едва удалось спастись из такого
