Киммерийская крепость - Вадим Давыдов

— Я не согласен.

— Да понимаю я, что ты не согласен, — Вавилов посмотрел на Городецкого, на Гурьева, на Полозова – и полез за папиросой. — А вот я – согласен. Активность по делу прекратить, бумаги сдать под роспись мне лично, удостоверения временных сотрудников – на стол. Всё. О дальнейших действиях будет сообщено особо. Варяг, пиши постановление о прекращении расследования, я подпишу, сдадим в следственную часть завтра утром, пускай подавятся. Мы сейчас с конторой воевать не можем. Не тот расклад.

— Батя!

— Я сказал – всё. Это всё, Варяг, — Вавилов тяжело уставился на Городецкого.

Полозов, Мишима и Гурьев вышли на крыльцо здания на Петровке, когда их догнал окрик Городецкого. Они остановились и повернулись к Варягу, который быстро направлялся к ним. Мишима, кивнув Гурьеву, подхватил моряка и увлёк его за собой.

— В общем, так, Гур, — Городецкий закурил, сердито щёлкнул крышкой зажигалки, убирая её в карман. — Извиняться и расшаркиваться не стану, ты человек достаточно взрослый, понимаешь, какой мразью я себя чувствую.

— Варяг, перестань, — мягко проговорил Гурьев. — Я действительно понимаю, — он посмотрел на медленно удалявшихся Полозова и Мишиму. — Не стоит. Давай, мы наши остальные договоренности продолжим выполнять, а с этим делом – ну, придётся пока подождать. И не надо, действительно, всяких высокопарностей.

— Мстить будешь? — тихо спросил Городецкий, прокалывая Гурьева насквозь слюдяными сколами глаз.

— Нет, — с легким сердцем ответил Гурьев. Он не врал – его мысли действительно были далеки от мстительных планов.

— Ну, и на том спасибо. Паспорта и визы занесу сегодня вечером.

— Спасибо, Варяг, — Гурьев пожал Городецкому руку с искренней признательностью, которую испытывал, несмотря на явный провал обещанного расследования. — Я действительно понимаю, что у тебя есть потолок, и этот потолок – не Фёдор Петрович.

— А у тебя – нет потолка? — сердито проговорил Городецкий, с трудом сдерживая клокочущую в нём ярость.

— У всех есть, — согласился Гурьев. — Только у всех – разный. Не будем больше об этом. Получится поговорить – поговорим. А нет – значит, нет.

— Ладно. Бывай и до вечера, — дёрнув плечами, Городецкий стремительно развернулся и скрылся за тяжёлыми дверьми.

Москва. Май 1928

Французские и польские визы в паспорта Полозова и Пташниковых Гурьев проставил за день – это, с его связями, не составило никакого труда.

— Прощаться будем дома, — сказал Гурьев, отдавая родителям Ирины паспорта. — Обстановка такая, — не хочу, чтобы нас вместе видели на вокзале, мало ли что.

— Спасибо Вам, Яша, — стиснуто проговорил Пташников. — Я…

— Не нужно, Павел Васильевич, — бестрепетно улыбнулся Гурьев. — Вы для меня вовсе не чужие люди, я к вам… привязался. Даст Бог, как говорится, свидимся ещё – мир тесен и шарообразен. Деньги вы обменяли, как я вам говорил?

— Не все, Яша. Вы понимаете…

— Понимаю, — Гурьев кивнул. — Давайте, сколько есть, вам передадут их после таможни.

— Это… не опасно?

— Вы хотели спросить – надёжно ли? — Гурьев наклонил голову к левому плечу. — Как в банке у Ротшильда. Не волнуйтесь, всё улажено. Вот ваши билеты, — он выложил плацкарты и купейные талоны на стол. — Поезд завтра в половине седьмого с Виндавского.

— Как – завтра?! — охнула мать Ирины.

— Завтра, — безжалостно и тихо сказал Гурьев. — Завтра. Весь этот хлам… оставьте, не стоит и одной вашей слезинки, Елена Дмитриевна. Вы знаете и сами – так правильно, только боитесь. Не нужно. И давайте прощаться, что ли.

Они обнялись и расцеловались. У обоих Пташниковых глаза были на мокром месте. Ничего, молодцы, держатся, подумал Гурьев. Сказать, не сказать? Скажу.

— Лихом не поминайте, ладно? — он кивнул, словно соглашаясь сам с собой, и растянул губы в привычной улыбке. — Я понимаю – я совершенно не оправдал ожиданий и надежд, которые вы, скорее всего, на меня возлагали. Сегодня обстоятельства сильнее меня, но так будет не всегда. Обещаю. Иришу берегите, она у вас чудо. Прощайте.

Граница Польша – СССР. Май 1928

Поезд отошёл от станции Столбцы. Пташниковы и Полозов чинно сидели в купе, перебрасываясь ничего не значащими вежливыми замечаниями. Ирина сидела рядом с матерью, бледная, осунувшаяся, но с совершенно сухими глазами. Гурьев прощался с ней без свидетелей, и никто – ни родители, ни Полозов – не могли даже представить себе, где, когда и как это происходило. Константин Иванович, бросая на «жену» украдкой короткие взгляды, мучался от желания высказать слова утешения и поддержки, что вертелись у него на языке, но понимал, что это – последнее из того, чем стоило сейчас заниматься. Стук в дверь прервал его невесёлые размышления.

— Да? Войдите! — преувеличенно бодро отозвался отец Ирины.

В купе протиснулся незнакомый кондуктор – того, что проверял у пассажиров документы при посадке, Полозов запомнил очень хорошо:

— Доброго здоровьичка, господа, — он немного заискивающе поклонился и улыбнулся, хотя глаза оставались жёсткими, оценивающими. Полозов напрягся. — Кто здесь будет доктор Пташников, Павел Васильевич?

— Я, — Пташников привстал.

— Вот, велено вам передать, — кондуктор протянул ему перехваченный бечёвкой увесистый пакет и, поднеся два пальца правой руки к форменной фуражке, ещё раз поклонился. — Счастливого пути, значит, судари и сударыни.

Кондуктор аккуратно затворил за собой дверь, и шаги его в коридоре вагона заглохли, поглощённые грохотом колёс на стыках, — но никто из присутствующих не решался прикоснуться к пакету, словно в нём находилась бомба. Наконец, Ирина выдавила из себя:

— Константин Иванович. Откройте, ради всего святого.

Полозов, обрадованный возможностью хоть что-нибудь предпринять, достал перочинный ножик, разрезал бечёвку и развернул бумагу. И, рухнув обратно на сиденье, весь покрылся красными пятнами, уставясь на пачки фунтов и франков в банковских упаковках. Он даже представить себе не мог, сколько тут может быть денег. И что денег вообще бывает столько. То есть, конечно, теоретически – да, но… Да тут на целый таксопарк наберётся, понял моряк.

— Вот шельмец, — Полозов ошарашенно помотал головой и посмотрел на бледных, как полотно, доктора Пташникова и его супругу. И, осознав, какими аргументами мог воспользоваться сын его погибшего командира для того, чтобы убедить кондуктора пронести через таможню, пограничников и дефензиву,[129] а потом – передать пакет, содержимое которого ни у кого не могло вызвать и тени сомнения, покраснел, как варёный рак. — Ах, шельмец!

И, встретившись взглядом с «женой», понял – она всё знает. Вот теперь Полозов сделался просто лиловым.

Москва. Май 1928

Гурьев сидел на крыше и смотрел на зарево, поднимающееся над домом на Садово-Самотёчной улице. По лицу его катились слёзы. Звенели пожарные колокола, и слышались автомобильные гудки и заполошный перезвон пожарных колокольцев. Варяг стоял рядом, и на его лицо было просто страшно смотреть.

— Ты знал? — глухо спросил Городецкий.

— Знал.

— Почему?! Почему, чёрт тебя подери?!?

— Это гири, Варяг. Долг признательности и чести. Когда-то мой дед подарил ему новую жизнь – просто так. Поэтому. Он самурай, и он не мог поступить иначе. И он ничего не сказал мне – ни где, ни когда. Не кори себя. Ни ты, ни я – не в нашей власти предотвратить это. Это – как гнев богов Ямато, Варяг. Никто был не в силах ему помешать. Там могла оказаться хоть дивизия ГПУ – и он прошёл бы через неё, как горячий нож сквозь масло, оставив за собой только трупы. Ты даже не представляешь себе, на что способен Нисиро-о-сэнсэй Мишима-но Ками из клана Сацумото. И это хорошо. Это правильно.

— А ты?! На что ты способен?!

— Надеюсь, я когда-нибудь смогу оказаться достойным его памяти, — с горечью проговорил Гурьев. — Иди, Варяг. Тебя ждут там. Самое время тебе появиться и стать героем.

— Он и это спланировал?

— Да. Это его гири перед тобой – за то, что ты открыл ему душу. Он знал, что ты будешь в бешенстве, но позже, потом – ты всё поймёшь. И поймёшь, что только так следовало ему поступить. Надеюсь, что ты поймёшь. Надеюсь, он в тебе не ошибся.

— Тебе нужно уехать, — лицо Городецкого немного смягчилось. — И быстро. Тебя придётся искать.

— Легко, — Гурьев кивнул, зажмурился, помотал головой, отгоняя слёзы. — Легко, Варяг. Меня уже нет.

— Куда ты поедешь? К Ирине?

— Нет. Мне пора в Нихон.

— Куда?!

— В Японию. Я обещал сэнсэю, что поеду туда учиться.

— Ты мне нужен. Ты нужен мне, как воздух, Гур.

— Я знаю. Я вернусь. Когда накоплю силы – вернусь. Обещаю тебе – поздно не будет. Как раз вовремя.