Козлиная песнь (сборник) - Константин Вагинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ноябрь 1922
До белых барханов твоих…
До белых барханов твоихОт струй отдаленного моряНебывшей отчизны моейЛетают чугунные звуки.
Твои слюдяные глазаИ тело из красного воска…В прозрачных руках – города.В ногах – Кавказские горы.
У гулких гранитов НевыУ домов своих одичалыхВ колоннах Балтийской страныЖивет Петербургское племя.
Стучит на рассвете траваКупцы кричат на рассвете.Раскосо славянской РусиСбирается прежнее вече.
И страшен у белых колоннПод небом осенним и синимЯзык расписной как петухНа древне-языческой хате.
Я полюбил широкие каменья…
Я полюбил широкие каменья,Тревогу трав на пастбищах крутых,То снится мне.Наверно день осенний,И дождь прольет на улицах благих.Давно я зряч, не ощущаю крыши,Прозрачен для меня словесный хоровод.Я слово выпущу, другое кину выше,Но все равно, они вернутся в круг.Но медленно волов благоуханье,Но пастухи о праздности поют,У гор двугорбых, смуглогруды люди,И солнце виноградарем стоит.Но ты вернись веселою подругой, —Так о словах мы бредили в ночи.Будь спутником, не богом человеку,Мой медленный раздвоенный язык.
Янв. 1923
В селеньях городских, где протекала юность…
В селеньях городских, где протекала юность,Где четвертью луны не в меру обольщен…О, море, нежный братец человечий,Нечеловеческой тоски исполнен я.Смотрю на золото предутренних свечений,Вдыхаю порами балтийские ветра.Невозвратимого не возвращают,Напрасно музыка играет по ночам,Не позабуду смерть и шелестенье знаюИ прохожу над миром одинок.
Февр. 1923
Крутым быком пересекая стены…
Крутым быком пересекая стены,Упал на площадь виноградный стих.Что делать нам, какой суровой каройЕму сиянье славы возвратим?Мы закуем его в тяжелые напевы,В старинные чугунные слова,Чтоб он звенел, чтоб надувались жилы,Чтоб золотом густым переливалась кровь.Он не умрет, но станет дик и темен.И будут жить в груди его слова,И возвышает голос он, и голосом подобенНабегу волн, сбивающих дома.
Февр. 1923
У трубных горл, под сенью гулкой ночи…
У трубных горл, под сенью гулкой ночи,Ласкаем отблеском и сладостью могил,Воспоминаньями телесными томимый,Сказитель тронных дней, не тронь судьбы моей.Хочу забвения и молчаливой нощи,Я был не выше, чем трава и червь.Страдания мои – страданья темной рощи,И пламень мой – сияние камней.Средь шороха домов, средь кирпичей крылатыхЯ женщину живую полюбил,И я возненавидел дух искусстваИ, как живой, зарей заговорил.Но путник тот, кто путать не умеет.Я перепутал путь – быть зодчим не могу.Дай силу мне отринуть жезл искусства,Природа – храм, хочу быть прахом в ней.И снится мне, что я вхожу покорноВ широкий храм, где пашут пастухи,Что там жена, подъемлющая сына,Средь пастухов, подъемлющих пласты.Взращен искусством я от колыбели,К природе завистью и ненавистью полн,Все чаще вспоминаю берег тленныйИ прах земли, отвергнутые мной.
Февр. 1923
Немного меда, перца и вервены…
Немного меда, перца и вервеныИ темный вкус от рук твоих во рту.Свиваются поднявшиеся стены.Над нами европейцы ходят и поют.
Но вот они среди долин Урала,Они лежат в цепях и слышат треск домовСредь площадей, средь улиц одичалых,Средь опрокинутых арийских берегов.
Мы Запада последние осколки…
Мы Запада последние осколкиВ стране тесовых изб и азиатских вьюг.Удел Овидия влачим мы в нашем доме…– Да будь смелей, я поддержу, старик.
И бросил старика. Канал Обводный.Тиха луна, тиха вода над ним.Самоубийца я. Но ветер легким шелкомДо щек дотронулся и отошел звеня.
18 марта 1923
Финский берег
1
Любовь опять томит, весенний запах нежен,Кричала чайкой ночь и билась у окна,Но тело с каждым днем становится все реже,И сквозь него сияет Иордан.
И странен ангел мне, дощатый мост ДворцовыйИ голубой, как небо, Петроград,Когда сияет солнце, светят скалы, горыИз тела моего на зимний Летний сад.
2
Двенадцать долгих дней в груди махало сердцеИ стало городом среди Ливийских гор.А он все ходит по Садовой в церковьЛовить мой успокоенный, остекленевший взор.
И стало страшно мне сидеть у белых статуй,Вдыхать лазурь и пить вино из лоз,Когда он верит, друг и враг заклятый,Что вновь пойду средь Павловских берез.
3
Но пестрою, но радостной природойИ башнями колоколов не соблазнен.Восток вдыхаю, бой и непогодуПод мякотью шарманочных икон.
Шумит Москва, широк прогорклый говорНо помню я александрийский звонОгромных площадей и ангелов янтарных,И петербургских синих пустырей.
Тиха луна над голою поляной.Стой, человек в шлафроке! Не дыши!И снова бой румяный и бахвальныйНад насурмленным бархатом реки.
4
И пестрой жизнь моя былаПод небом северным и острым,Где мед хранил металла звон,Где меду медь была подобна.
Жизнь нисходила до меня,Как цепь от предков своенравных,Как сановитый ход коня,Как смугломраморные лавры.
И вот один среди болот,Покинутый потомками своими,Певец-хранитель город бережетОрлом слепым над бездыханным сыном.
1923
Мы рождены для пышности, для славы…
Мы рождены для пышности, для славы.Для нас судьба угасших родников.О, соловей, сверли о жизни снежнойИ шелк пролей и вспыхивай во мгле.
Мы соловьями стали поневоле.Когда нет жизни, петь нам сужденоО городах погибших, о надеждеИ о любви, кипящей, как вино.
4 ноября 1923
Не человек: все отошло, и ясно…
Не человек: все отошло, и ясно,Что жизнь проста. И снова тишина.Далекий серп богатых Гималаев,Среди равнин равнина яНеотделимая. То соберется комом,То лесом изойдет, то прошумит травой.Не человек: ни взмахи волн, ни стоны,Ни грохот волн и отраженье волн.И до утра скрипели скрипки, —Был ярок пир в потухшей стороне.Казалось мне, привстал я человеком,Но ты склонилась облаком ко мне.
Ноябрь 1923
Я воплотил унывный голос ночи…
«Я воплотил унывный голос ночи,«Всех сновидений юности моей.«Мне страшно, друг, я пережил паденье,«И блеск луны и город голубой.«Прости мне зло и ветреные встречи,«И разговор под кущей городской».Вдруг пир горит, друзья подъемлют плечи,Толпою свеч лицо освещено.«Как странно мне, что здесь себя я встретил,«Что сам с собой о сне заговорил».А за окном уже стихает пенье,Простерся день равниной городской.
Хор
«Куда пойдет проснувшийся средь пира,«Толпой друзей любезных освещен?»Но крик горит:«Средь полунощных сборищ«Дыханью рощ напрасно верил я.«Средь очагов, согретых беглым спором,«Средь чуждых мне проходит жизнь моя.«Вы скрылись, дни сладчайших разрушений.«Унылый визг стремящейся зимы«Не возвратит на низкие ступени«Спешащих муз холодные ступни.«Кочевник я среди семейств, спешащих«К безделию. От лавров далеко«Я лиру трогаю размеренней и строже,«Шатер любви простерся широко.«Спи, лира, спи. Уже Мария внемлет,«Своей любви не в силах превозмочь,«И до зари вокруг меня не дремлет«Александрии башенная ночь».
Июль 1923
Под гром войны тот гробный тать…
Под гром войны тот гробный татьСвершает путь поспешный,По хриплым плитам тело волоча.Легка ладья. Дома уже пылают.Перетащил. Вернулся и потух.Теперь одно: о, голос соловьиный!Перенеслось:«Любимый мой, прощай».Один на площади среди дворцов змеистыхОстановился он – безмысленная мгла.Его же голос, сидя в пышном доме,Кивал ему, и пел, и рвался сквозь окно.И видел он горящие волокна,И целовал летящие уста,Полуживой, кричащий от боязниСоединиться вновь – хоть тлен и пустота.Над аркою коням Берлин двухбортный снится,Полки примерные на рысьих лошадях,Дремотною зарей разверчены собаки,И очертанье гор бледнеет на луне.И слышит он, как за стеной глубокойОтъединенный голос говорит:«Ты вновь взбежал в червонные чертоги,«Ты вновь вошел в веселый лабиринт».И стол накрыт, пирует голос с другом,Глядят они в безбрежное вино.А за стеклом, покрытым тусклой вьюгой,Две головы развернуты на бой.Я встал, ополоснулся; в глухую ночь,О друг, не покидай.Еще поля стрекочут ранним утром,Еще нам есть кудаБежать.
Ноябрь 1923
