Преторианец - Томас Гиффорд

Кто-то запел «Белые скалы Дувра». Один из игроков в дартс под общие аплодисменты вставлял непристойные строчки.

— Что ты говоришь?

Коллистер подвинулся ближе, к самому уху Годвина.

— Я говорю, что я совершенно сумасшедший. Перенапряжение, поиски ответов… Совесть колом торчит у меня в мозгу и в сердце, вот я и корчусь. — Он кивнул на поющих. — Давай пересядем вон туда. В тихий уголок. Не могу я слушать этих воплей.

Годвин последовал за ним, гадая, нет ли в нем сходства с доктором Фрейдом. Что-то все приходят к нему с сообщениями, что они свихнулись. Он бы пожалуй, закрыл тему, но что-то в Эдуарде Коллистере пугало его. В глазах Сциллы он видел безудержную печаль; в глазах Эдуарда Коллистера горели огоньки настоящего безумия. Но, черт побери, он-то тут при чем? Зачем понадобилось устраивать эту нелепую слежку и ловить его на краю земли?

В углу за камином было темно и тихо. Их уютно отгораживала от мира завеса паутины, свисавшая с почерневших камней дымохода.

— Что ты имеешь в виду, Эдуард? Тебя трудновато понять. Что такое с твоей совестью? Мы оба слишком устали, чтобы играть в загадки. Ну какого черта ты тащился за мной сюда?

— Но ничего другого не осталось, как ты не видишь? Вся эта война, вся наша проклятая жизнь — одна проклятая загадка за другой, и ни в одной ни на грош смысла. Разве ты не замечал? Не обращал внимания? Все не так, как думают, — ничто не осталось таким, как было. Я вот сижу ночами, спать уже не могу и думаю, почему это все, чему я научился в жизни, — как жить, как себя вести — теперь неправильно? Что случилось? Все не так. Все так перепуталось, никто больше не понимает, на чем стоит… — Он склонился вперед, в нарочитой позе человека, поверяющего другому великую тайную истину. — Все пошло наперекосяк — все, можно сказать, свихнулось, когда я узнал про Ковентри… Все это началось у меня из-за бомбежки Ковентри… Конечно, это не мое дело, и мне даже не полагалось об этом знать. Но я узнал, и с тех пор нет мне покоя…

— Послушай, Эдуард, это было ужасно. Бомбы, сброшенные на невинных, — но ведь это война. И чего еще ты ждал от Гитлера? Здесь нет ничего загадочного. Зло есть зло, и мы почти успели к этому привыкнуть, верно?

— Нет, нет, нет, я не о том говорю. Черт, да выслушай же меня!

Он снова провел концом шарфа по лицу и глотнул пива. Выдохнул с какой-то яростью:

— Нет, я имею в виду правду о Ковентри. Гитлер тут ни при чем. Злодей Гитлер — это из старого мира, который мне понятен. Загадки без ответа начинаются с Ковентри. Вот это была загадка… и молодой мастер Коллистер лицом к лицу столкнулся с настоящим злом… Знаешь, в чем оно, Роджер? Зло — это когда ни черта не понимаешь, что делать.

Он смахнул со стола новую сигарету, подобрал ее, постучал кончиком по доске. При этом не сводил взгляда с Годвина. У него была тайна.

— Ты так ничего и не объяснил, Эдуард.

— Что меня гложет, пожирает — это Ковентри.

Он облизнул губы, приклеил сигарету к нижней губе, закурил ее наконец и швырнул горящую спичку на пол.

— Понимаешь, я узнал-то вроде как случайно. Бог хотел, чтобы я это узнал, — не то я не оказался бы в таком положении. Бог, Роджер, — помнишь Его? Это Он послал мне это знание — это понятно, это очевидно. Но Он не сказал мне, какого черта мне с ним делать? Пока что я рассуждаю не как сумасшедший, верно?

— Нет. Нет, если ты допускаешь существование Бога, Эдуард.

— Но ведь ты же допускаешь, правда?

— Конечно, конечно. Почему бы и нет.

— Ну вот. Он должен существовать. В мире столько зла, что должен быть Бог. Как противовес злу. Существование зла — доказательство бытия Божия, я в этом уверен. Я это где-то вычитал, и это произвело на меня огромное впечатление…

— Успокойся, Эдуард. Расслабься. И говори потише. Ты хотел рассказать мне что-то о Ковентри.

— Да. Да, так я никогда не узнал бы о Ковентри, но я сошелся с шифровальщиками, меня поставили работать с этими ребятами, просто заткнули мной дыру, чистейшая случайность… Вот так я и узнал о Ковентри. С виду просто ошибка, совпадение… но случайных совпадений не бывает — я ведь прав? Это я тоже где-то вычитал. Каждое совпадение имеет свое назначение. Нет, лично мне было предназначено узнать о Ковентри. Но зачем — вот чего я не понимаю! Что мне с этим делать? Чего ждет от меня Бог? Он предлагает мне какой-то выход? Но какой? Я заблудился, Роджер…

— Расскажи мне о Ковентри. Что тебе сказали шифровальщики? Что тебя гложет?

— Шифр, конечно! Они раскололи немецкий шифр… не сказали когда, но уже довольно давно. А расколов шифр, они знали — ты что, не понимаешь? — они раскололи проклятый код, и они узнали о Ковентри.

— Кто знал о Ковентри? Эдуард, успокойся, возьми себя в руки.

— Мы знали, мы, хорошие парни… знали, что наци собираются бомбить Ковентри, мы знали за несколько дней… и ничего не сделали: не эвакуировали город, не предупредили жителей, мы оставили их жить, как жили, — а потом появились бомбардировщики. — Он с трудом сглотнул, протер усталые глаза. — Так что чертовы немцы не узнали, что у нас есть их чертов шифр, что мы знаем, что они готовят… Люди погибли, зато мы не показали наци, что у нас есть их шифры… Ты все это знал, Роджер?

— Нет. Не знал.

— Решение было принято на высшем уровне. Ты меня понимаешь?

— На высшем уровне…

— ПМ. Его ближайшие советники. Сам знаешь.

— Вардан.

— Вардан, конечно, и один Бог знает, кто еще. Решено было не препятствовать бомбежке. — Он вздохнул, смотрел остановившимися глазами. — И с того времени, мой друг, я стал терять чувство направления. Где я? Что верно и что нет? Что такое добро и что такое зло? Я потерял путь, мой секстант смыло за борт, и я заблудился в темной и беззвездной ночи. Я тогда задал себе самый страшный вопрос: есть ли вообще добро? Если они — зло и мы — зло… где же добро? Я потерял надежду.

Он закурил новую сигарету от догоравшего окурка.

— Тогда-то я начал по-настоящему сходить с ума… Энн знала, конечно. От нее не спрячешься, слишком хорошо она меня знает. Она вовсе не из-за того беспокоилась, что я перетрудился, — тебе она могла так сказать, но это смешно. Она догадывалась, что я двигаюсь к палате в Колни-Хатч или в Бедламе — на всех парах. Что ты скажешь, Годвин? Ты спал с моей сестрой, она тебя любила и знала, что я схожу с ума… Вообрази, каково пришлось бедной Энн. Очень двусмысленная позиция, нет?

— Это все правда, Эдуард? И почему ты говоришь, что сходишь с ума? Вымотался… запутался… выбился из сил? Ну, так не ты один. Ты не сумасшедший, Эдуард. Ты просто сознаешь серьезность положения. А насчет Ковентри… ты абсолютно уверен?

— Буквально так, старик. А потом… как раз об этом я хотел поговорить с тобой — именно с тобой и только с тобой, — потом я стал путаться в событиях, выпадали целые куски времени. Я начал пить, а утром просыпался и не мог вспомнить ночь, где я был… Я думал обо всем, что не шло у меня из головы: зло, развращенность, ложь, мы все купаемся в этом отстойнике. Слушай, Роджер, ты должен меня выслушать, это не просто бред сумасшедшего…

Он мучительно закашлялся, стал задыхаться. С трудом втянув в себя воздух, заговорил снова:

— Ты не понимаешь — это все только фон картины… Не понимаешь, как все это касается тебя, и Макса, и всего прочего. Ты быстренько перестанешь скучать, когда я дойду до сути, приятель, так что слушай хорошенько.

— Я слушаю, Эдуард. Говори, пожалуйста. Мне хочется узнать, куда ведет эта история.

Коллистер вдруг встал, оттолкнул стол.

— Мне надо выйти отсюда. Выйдем на воздух. Подышим немного. Дождь перестает. Проклятье, мне нужно глотнуть воздуха. Мы переходим к сути рассказа… Я сейчас расскажу тебе, насколько я обезумел.

— Хорошо, Эдуард, пойдем прогуляемся.

Дождь не перестал, но после духоты паба он был даже приятен. От соленого ветра у Годвина прояснилось в голове. Пьяные песни сменились гулким грохотом прибоя о скалы. Луна скользила сквозь рваное поле туч, то показывалась, то исчезала. Промытая дождем улочка была пуста и темна. Двигаясь вдоль парапета, окаймлявшего каменистый пляж, они за сто ярдов слышали, как скрипит, будто взвизгивает от боли, деревянный причал. Засунув руки поглубже в карманы макинтошей, двое мужчин шагали по мокрым плитам, мимо горсточки пригнувшихся под ветром пальм — одинокие фигуры в холодной сырой ночи.

Эдуард Коллистер все говорил и не мог остановиться. Для него это было очищение.

— Мораль, — говорил он, — все, на чем я вырос, все это вылетело в окно. Ничего не осталось. Я начинал новую жизнь по новым, непонятным мне правилам. Я был в ужасе. А потом еще один удар — то, что загнало мою сестру в угол и довело ее… до того, что она сделала в прошлое воскресенье. Деньги. Мы всегда верили в наше состояние, в деньги Коллистеров — доброе старое состояние, как любят говорить банкиры. Старое доброе фамильное достояние. Так называли его наши родители и их родители тоже. Ну вот, и оно тоже разлетелось вдребезги у нас на глазах — сперва у меня на глазах, а потом пришлось сказать и Энн, уже невозможно было оттягивать. Виноват был мой отец — несчастный ублюдок, я даже не могу возненавидеть его за это. Оказывается, он постепенно растерял все наше старое доброе состояние — начиная с краха на Уолл-стрит и дальше, все тридцатые годы… И ничего нам не сказал, не смог решиться. Он поддерживал видимость богатства, закладывая и понемногу теряя фамильные земли. Вроде как один год тебе ампутируют руку, на следующий год теряешь глаз, потом ступню… Теперь уже почти ничего не осталось. У отца был удар, он потерял речь, мать заперлась у себя в комнате, не выходит и говорит только со своими родителями, которые померли невесть когда. Дом рассыпался… Понимаешь, ничего не осталось, Коллистеры кончили ничем, вот тебе последние новости…