Преторианец - Томас Гиффорд

— Ты не упомянул Энн Коллистер.

— Да, пожалуй, не упомянул.

— Боюсь, вас с ней видели.

— В «Савое»? За ланчем?

— Нет, в его окрестностях. На набережной, у Иглы Клеопатры, и ты довел ее до слез. Как тебе не стыдно, Годвин!

Они болтали, как старые приятели. И не более того. Годвин никогда не мог понять, что это значит. Согласится она с ним встретиться? И если да, кого он увидит? Женщину, которую он любит, или случайную знакомую?

— Боюсь, я сообщил ей неприятное известие.

— Я бы и сама ей много чего сообщила. Если подумать, у меня найдется, что ей сообщить неприятного.

— Например?

— Тот, кто за мной следил, — это был ее братец, Эдуард Глупый. Помнишь, я тебе рассказывала, что заметила слежку?

— Да, конечно.

— Ну вот, я тоже наняла частного детектива. Совершенно как в кино, милый. Ну вот, он вычислил того, кто за мной таскался, и проследил его… И это оказался не кто иной, как Эдуард Коллистер! Представляешь?

— Но зачем? Что он говорит?

— Ну, он, понятно, все отрицает, мычит что-то, мол, до чего дошло, лондонцу уже нельзя спокойно пройти по улице. Но мой человек показался ему только после того, как несколько ночей видел его у моего дома. Напугал его, кстати, до полусмерти. Итак, с этой тайной покончено. Пожилой юнец, влюбившийся в кинозвезду? Может и так. Он бросил это дело, уже месяц или около того. Милый, можно мне приехать тебя повидать? Ты будешь рад? Няня на весь день увела девочек на какой-то праздник, я свободна до вечера. Пожалуйста, разреши, Роджер.

— Ну конечно, приезжай.

— Я мигом!

Она чмокнула в трубку.

Он ждал ее на Беркли-сквер. Она появилась, весело улыбнувшись, отпрыгнула от него — слишком далеко для поцелуя. На ней было платье цвета лаванды и сливок, со складками, колыхавшимися вокруг бедер как юбочка из травы. Скулы заострились, лицо стало жестче, а глаза еще больше и словно светились изнутри. Еще более бросалась в глаза хрупкость ее лица и тела, а может быть, он больше замечал, потому что вглядывался особенно пристально, — но ноги остались сильными, и она беспокойно приплясывала, идя рядом с ним, слушала его, повернувшись лицом, двигаясь почти задом наперед, полагаясь на то, что он не даст ей споткнуться.

Сам он слушал вполуха, зато смотрел во все глаза. Можно было поверить, что ей снова четырнадцать — по виду никто сейчас не дал бы ей больше двадцати. Будто бы знала она какой-то секрет, возвращавший ей юность по ее желанию. Годвина такая податливость и ненадежность времени заставляла нервничать, чувствовать себя стариком. Порой он чувствовал себя инопланетянином. Или, может быть, точнее было бы сказать, что она была гостьей из иных мест.

Они пересекли Пикадилли и вошли в Грин-парк. Здесь было тихо — по-воскресному тихо. И она присмирела и просто шла рядом с ним. Сердце у него билось быстрее от одного только ощущения ее близости. Он что угодно отдал бы, чтобы заставить его биться ровно, но, пожалуй, ему не хватало бы этого пронзительного волнения. Когда она была рядом, его отпускала война, отпускало желание, даже Макс отпускал его. Она вытесняла собой все, оставались лишь ее запах, ее энергия, ее смех, ее глаза, колыхание ее юбки. Как это получалось? Как удавалось ей стереть все одним движением руки? Или он сошел с ума? Или всякий мужчина рано или поздно находит такую женщину? Или просто в нем бродили соки жизни?

Они сели на скамью, глядя, как два мальчика в коротких штанишках пробуют запустить змея. Ветра не было, и змей отказывался подняться с травы. Он рассказал ей про разговор с Монком, про человека в тумане и как он устроил засаду на Монка с пистолетом в руке.

— Панглосс, — тихо повторила она прозвучавшее имя.

— Вопрос в том, как Панглосс мог прознать о предстоящей операции. Скажи, Сцилла, подумай хорошенько, Макс никогда не упоминал, куда отправляется и зачем? Хотя бы называл кодовое слово: «Преторианец»? Если он сказал тебе, проговорился, мог проговориться и где-то еще… Или ты могла повторить, не зная, как это важно…

Она долго молчала, глядя, как мальчики таскают змея за бечевку.

— Нет. Как обычно с его секретами. Ни слова. И, так или иначе, я уверена, что у меня нет знакомых шпионов, которым я могла бы проговориться.

— Ну, Панглосс должен быть где-то рядом. Настоящий немецкий шпион.

— Ты поверил Монку Вардану. Его слово — не слишком надежная гарантия истины.

— Он говорил под дулом пистолета, направленным в верхнюю пуговицу его жилета. При таких условиях люди обычно говорят правду.

— Именно при таких условиях я бы лгала не задумываясь.

Как ей удалось так забыть о разлуке, начать сначала, будто они и не расставались? Или время для нее не движется? Как она может притворяться, будто ничего не было? И почему это ему хочется выяснить все начистоту, если ей это не нужно? Почему он один вечно гоняется за ответом?

Она рассказывала, как позирует Эпштейну и как идет постановка пьесы Либермана, рассказывала о Хлое и Дилис так, словно они были и его дочерьми — не только ее. Потом начали собираться тучи, — как же без них? — и запахло дождем.

— Давай я провожу тебя домой, — сказала она.

Они в молчании дошли до Беркли-сквер. Она больше не приплясывала на ходу, шагала чуть устало, словно отыграв роль на сцене.

— Зайди, — попросил он.

— Хорошо. Но надолго остаться не смогу.

В квартире она прислонилась спиной к входной двери, несколько раз глубоко вдохнула.

— Давно я здесь не была.

— В чем дело, Сцилла?

— Роджер… Мне так грустно, так дьявольски грустно… Не знаю, что с этим делать… Не знаю, что со мной… Грустно, мне просто так грустно, что все, кажется, впустую.

Она кусала нижнюю губу, глаза стреляли по сторонам, словно стрелы, пронзающие все в его комнате, саму его жизнь. Она дрожала.

Он взял ее за плечи, сжал так, что она застыла.

— Сцилла, успокойся. Все будет хорошо. Ты просто проваливаешься в эти ямы, и нет никого, кто бы помог тебе выбраться. Ты думаешь, что ты одна, но ты не одна, у тебя есть я, мы с тобой есть друг у друга, ты всегда можешь на меня положиться… Я всегда любил тебя. Помнишь, как мы первый раз встретились в Париже, в тот день, когда отправились смотреть теннис?

Он говорил, не думая, шептал, желая успокоить ее, как рассказывают сказку на ночь беспокойному ребенку. В квартире было темно. Он оставил радио включенным.

Голос говорил о войне. Миллионная германская армия подступала к Сталинграду. В-17 бомбили Роттердам. Немцы пытались выйти на побережье Средиземного моря в тылу британской 8-й армии. Если им это удастся, еще несколько германских дивизий готовы прорываться к Нилу. Лучшей новостью было сообщение, что у Роммеля на исходе запасы горючего. Британцы потопили в Тобрукской гавани большой танкер.

Годвин выпустил ее, поцеловал ее волосы, вдохнул запах.

— Все будет в порядке.

Он тронул ее за подбородок, поднял к себе лицо. Ее глаза, кажется, не видели его. Это было как смотреться в запыленное зеркало. В радужке ее глаз двигались тени. Он коснулся губами ее лица.

Она дернулась, словно от удара тока. Отшатнулась от него, забилась, словно он пытался ее задушить, отчаянно взмахнула рукой, разбив стоявшую на подоконнике матовую стеклянную вазу с цветами.

— Не касайся меня! — взвизгнула она, съежилась от звука собственного голоса и перешла на шепот: — Не смей меня трогать.

Она вдруг заплакала, уголки губ поникли, лицо обернулось пугающей маской — он никогда прежде не видел ее такой.

— Я не то хотела сказать, Роджер, надо было сказать: не опускайся до меня, не пачкай о меня рук. Я схожу с ума, Роджер… я веду себя как сумасшедшая — бессмысленно, безумно, опасно… хуже всего, что бывало раньше…

Как бы она ни старалась, какими бы искренними ни были ее чувства, все равно все, что она говорила, звучало как монолог из какого-то фильма. Может быть, это означало, что в конце концов в фильмах есть правда. Может быть, кино учится у жизни. Он смотрел на нее и не мог решить: играет она роль или себя не помнит. И каково будет жить с ней всю жизнь, никогда не зная, что происходит на самом деле?

Она уставилась на осколки разбитой вазы, медленно опустилась на колени и принялась собирать их. Она смотрела только на свои руки, голос звучал монотонно, ныл, был пустым, измученным и жалким.

— Я совсем сумасшедшая. Может, это война… Нет, конечно, дело не в войне. Моя мать всегда говорила, что я распутница, такая же, как она была, но, по-моему, я хуже… она распутничала и получала от этого удовольствие, а я просто… просто… Представь себе, Роджер, милый, что было несколько недель назад. Один мужчина — он хотел меня, он не скрывал, что слышал, что обо мне рассказывают, он выражался очень наглядно… сказал, что видел снимки со мной, — он их описал, и я уверена была, что он не врет… и я сказала, да, я позволю ему заглянуть мне между ног, пока он будет удовлетворять сам себя, но прежде, чем задеру платье и спущу трусики, он должен дать мне тысячу фунтов… Он был из Сити, тысяча фунтов для него значительная сумма, но вполне возможная… Потом он захотел лизать меня, засунуть в меня язык — еще за тысячу фунтов… Потом он захотел, чтобы я его сосала… Потом ему еще много чего приходило в голову, а я только повышала плату… Когда он со мной покончил, набралось семь тысяч фунтов.