Преторианец - Томас Гиффорд

— Разные люди по-разному ведут себя, когда им сообщают секреты. Вы — просто открытая книга, вы не сумели бы притворяться. Нам нужно было заставить вас по-настоящему злиться, досадовать и бояться…

— Разве это было так уж важно?

Годвин ненавидел себя за то, что опять втягивался в эту трясину, но удержаться не мог.

— Откуда настоящему Панглоссу было знать, что я под подозрением?

— Вы, верно, еще не поняли, старина: Панглосс среди тех, кто мог узнать о «Преторианце». Он рядом с вами! Он принадлежит к очень узкому, очень избранному кругу. К тем, кого мы знаем, — раз он знал о «Преторианце». Он может быть в числе моих знакомых. Или ваших… или знакомых Макса… или Сциллы, хотя мы полагаем, что Макс ничего не говорил ей о задании. Каким-то образом Панглосс получил сведения об очень закрытой, тайной миссии. Значит, он должен был услышать о вас, или заметить ваше беспокойство — ему, вероятно, очень хотелось поверить, что мы подозревали вас. И, насколько ему известно, все еще подозреваем. Слухи ходят до сих пор… Я просто немножко пожалел вас… Его навели на нужную мысль — теперь мы станем ждать, пока он споткнется. Мы будем наблюдать за всеми. Мы закинули очень частую сеть — ему не ускользнуть.

К деревне вела дорога в милю длиной, ответвлявшаяся от главного шоссе. С двух сторон к ней тесно подступали воды океана и пролива. Годвин, оскальзываясь на мокрых камнях, добрался до нее к вечеру после субботней скучноватой экскурсии по Корнуоллу. Целый день он, отдуваясь, лазал вверх-вниз и взад-вперед по залитым дождем руинам, считавшимся развалинами замка короля Артура в Тинтагеле. Лабиринт земляных валов и в самом деле мог остаться от фундамента крепости, но теперь все здесь поросло травой и мхом. Ветер свистел как бешеный, дождь сек лицо, и Годвин перевел дыхание только тогда, когда выбрался на равнину и направился к своей машине. В брезентовом верхе открылась новая течь, к тому же автомобиль по неизвестной причине кренился на правую сторону. С дороги, на которой ветер продувал маленькую, как игрушка, красную машинку, деревня выглядела негостеприимно, но ему хотелось выпить пива и что-нибудь съесть. Годвин за весь день ни разу не взглянул на часы и радовался, сознавая, что никто не знает, куда он подевался. Монк, Панглосс, Макс, Сцилла и все прочие на время растворились в тумане. Долгожданная передышка. Он уже и припомнить не мог того времени, когда не чувствовал груза на плечах. Сейчас он делал что хотел, и для него не существовало ни войны, ни Монка, ни Сциллы, ни Панглосса, никто не поджидал в тумане, чтобы убить его, и беспокоиться было не о чем.

Узкие улочки стали скользкими от вездесущего дождя, от грохота прибоя некуда было скрыться — по полоске песчаного пляжа в обе стороны тянулись огромные каменные плиты. Как видно, этот пляж и вызвал к жизни крошечную деревушку — в этих местах мало где можно было спуститься к морю: не слишком подходящее место для рыбной ловли и воскресного отдыха. Ветер дул с моря, на улицах было пусто, зато пабы полны, если судить по обрывкам песен и гулу голосов, вырывавшихся наружу, стоило открыть дверь.

Годвин выбрал заведение под названием «Ячменный сноп» и нашел себе место у стойки. За окном, сквозь клубы дыма от трубок и сигарет, он видел сгибающуюся под ветром одинокую пальму — словно часовой, забытый отступающей армией. В этой части Англии нередко сажали пальмы в надежде убедить неосторожных, что теплый южный рай лежит как раз за конечной станцией Британской железной дороги. Что и доказывали пальмы.

В пабе пахло мокрой шерстью, табаком, и пивом, и соленой водой, проникавшей, как и равномерный грохот, во все уголки. Прямо за пальмой начинался деревянный причал, тянувшийся в сторону континента и имевший понурый и тоскующий вид, как будто и ведать не ведал о войне. Годвин прихлебывал пиво и наблюдал за игрой в дартс. Он почти не обратил внимание на пристроившегося рядом с ним человека — всего лишь одним телом больше среди толпы жаждущих своей кружки пива. Он не сразу сообразил, что человек обращается к нему, но тот упорно повторял его имя:

— Роджер… Роджер! Это я. Что ты делаешь в этой дыре?

Обернувшись, Годвин увидел перед собой Эдуарда Коллистера. Вид у него был мрачный и запущенный. Давно не брит, не мыт, пустой взгляд, жирные волосы, красные глаза. Промокшая шляпа потеряла форму, а зажигалка так дрожала в руке, что ему не сразу удалось закурить.

— Сбежал от всего, Эдуард. А ты что здесь делаешь? Ничего себе совпадение, а?

Как бы от него избавиться? Один вид несчастного Эдуарда вгонял в депрессию. Блаженное чувство свободы быстро таяло.

— Вообще-то это не совпадение, Роджер. Я тебя выследил. Надо поговорить. Я наизусть выучил, что собираюсь сказать.

Сигарета вздрагивала у него на нижней губе. Эдуард не снял очки, а они запотели так, что глаз не видно было за огромными туманными провалами. Теперь он стянул их и начал протирать стекла концом шарфа.

— Ну, Эдуард, чем могу служить?

Матч в дартс закончился, и победитель под приветственные крики громко требовал пива для всех. Маленькая и пухлая рыжая служанка протиснулась из-за стойки с подносом, на котором постукивали друг о друга высокие кружки.

— Я долго ждал этого разговора. Ждал и готовился. Мне надо было справиться с нервами.

Если это он называет «справиться с нервами», задумался Годвин, что же было раньше? Эдуард заливал пивом подборок, уронил в кружку пепел сигареты. Годвин отвел взгляд, сказал:

— Ну что ж, тебе лучше знать.

— Это очень личный разговор. Может, я оттопчу кому-нибудь мозоль…

— Послушай, я ничего не понимаю. При чем тут твои нервы? О чем разговор?

Годвин улыбнулся, надеясь успокоить собеседника. Он чувствовал себя так, словно пытался разрядить неразорвавшуюся бомбу.

— Слушай, Эдуард, это насчет Энн? Мне страшно жаль — даже не знаю, что сказать. Она ведь такая положительная девушка, всегда так владела собой, верно? Мне Монк сказал…

— Слава богу. Сам не знаю, зачем я ему рассказал. Должно быть, был не в себе. Рассказал бы всякому, просто он первым подвернулся. Но нам не хотелось бы, чтобы это пошло дальше.

— Почему ты мне не сообщил? Я бы сразу приехал — или держался бы в стороне, если бы ты сказал, что так лучше. Энн мне ужасно дорога, ты же знаешь. Как она?

Эдуард закусил губу:

— Она… не очень… Я не стал бы тебя беспокоить…

— Но она ведь вне опасности?

Колл истер нахмурился. Губы у него были изжеваны до волдырей. Он заглянул в свою кружку, увидел плавающий в пиве пепел и все-таки выпил.

— Нет, опасности сейчас нет. Но я ужасно боюсь, что она попытается снова. Она в страшной депрессии. И не хочет об этом говорить.

— Слушай, если это я виноват, если что-то, что я сказал или сделал, толкнуло ее к этому краю… словом, сказать не могу, как мне жаль. Но я старался ее не обидеть. Может, не сумел. Понятия не имел, что она так воспримет…

Годвин оправдывался и не мог остановиться, хотя — какого беса Коллистеру вздумалось выслеживать Сциллу?

— Слушай, Годвин, ты себя не вини. Ты не скармливал ей таблетки, ты ей не изменял и не портил ей жизнь — верно?

По лицу Коллистера скользнула неприятная усмешка.

— Честное слово, нет. Может, я вел себя неловко, был недостаточно чуток… но, честное слово, Эдуард, я никогда ее не обманывал. Никогда не обещал ничего, чего не мог исполнить.

— Нет, конечно, ты не обещал. Это совсем не в твоем стиле, верно, Роджер? Двуличие тебе не свойственно — в этом я тебя никогда не винил. Но мы живем в старой стране, мы — старый народ и вокруг полно двуличия, имей это в виду.

Он примял окурок в большой пепельнице, уставился на завившийся от него кверху последний дымок. На лбу у него капельками выступил пот. Он наконец снял свою мокрую шляпу и положил на стойку. Волосы прилипли ко лбу.

— Энн в последнее время было о чем подумать… Она вроде тебя, прямодушная. Столкнулась с предательством, и ее вера в жизнь разбита.

— Да, она говорила что-то насчет того, что в последнее время ей хватило дурных известий.

Глаза у Коллистера вспыхнули, загорелись на миг.

— Она обо мне не поминала?

— О тебе? Нет, не о тебе. Только беспокоилась, что ты слишком много работаешь, слишком многого от себя требуешь. Она тревожилась о твоем здоровье — что война так тебя извела…

Коллистер хрипло расхохотался, утер лоб шарфом.

— Вот это в точку, действительно, хорошо сказано. Видит бог, она была права. И не зря беспокоилась… Штука в том, Годвин, старый мой дружище, что я совсем спятил…

Кто-то запел «Белые скалы Дувра». Один из игроков в дартс под общие аплодисменты вставлял непристойные строчки.

— Что ты говоришь?

Коллистер подвинулся ближе, к самому уху Годвина.

— Я говорю, что я совершенно сумасшедший. Перенапряжение, поиски ответов… Совесть колом торчит у меня в мозгу и в сердце, вот я и корчусь. — Он кивнул на поющих. — Давай пересядем вон туда. В тихий уголок. Не могу я слушать этих воплей.