Открытие мира (Весь роман в одной книге) - Василий Смирнов

«Ах, чтоб тебя… как напугал! — думал он, переводя дух. — Вот схвачу за уши, будешь у меня знать, как пугать добрых людей».

Но стоило пошевелиться — заяц делал саженный скачок в сторону и, прижав уши к спине, кидался в кусты.

— Держи его, держи! — орал Шурка на все Заполе, бросаясь вслед и размахивая клюшкой.

Эхо долго разносило, раскатывало крик по лесу, перевирая слова.

Развеселившись, Шурка божился, что в следующий поход за грибами он обязательно захватит с собой горсть соли. Всем известно: насыпь зайцу соли на хвост, косой не тронется с места, бери его, никуда не денется. Уж такая чудодейственная сила таится в щепотке обыкновенной соли. Будто гвоздем прибьют зайца к земле — сидит, как в клетке.

Все ребята это знали, но никому еще не доводилось испытать фокус, — то не было под рукой соли, то заяц не попадался. Косой знал, когда встречаться с ребятами, он точно в карманы подглядывал. Пустой карман, нет соли — ну вот он, русак, пожалуйста, ловите его!

Учитель смеялся, говорил, что вся и штука в том, чтобы суметь насыпать зайцу соли на хвост. Попробуй‑ка! Хваток наш русский народ на меткое слово. При чем тут было слово, Шурка начинал догадываться, но не хотел этому верить. Нет, что ни говори, а соль — вернее ружья и капкана…

Снова безмолвная тишина окружала Шурку, сыпался с шорохом лист с берез, холодно, беззвучно горели и не сгорали осины, летали осенние кусачие мухи, и опять хотелось идти на цыпочках. Иногда начинали приближаться песни, знакомые посвисты, крики. Шурка торопливо уходил от них подальше.

И вдруг тишину и покой разрывал грохот. Падало сердце, подкашивались ноги. Ближний куст ольшаника ожил, все в нем трещало, гнулось, словно медведь лез на Шурку.

Бежать бы, да ноги приросли к земле. Можжевеловой клюшкой обороняться — рука не поднимается. Нет у Шурки никакой руки и клюшки нет, пропала. Глаза бы хоть зажмурить, чтобы легче смерть принять, — и глаза не закрываются, таращатся на страшный, грохочущий куст, мурашки ползут по спине, и волосы на голове шевелятся, даром что острижены…

Давно улетел, свистя тугими крыльями, тетеревиный выводок. Ольшаник неподвижен, лишь макушка куста чуть колышется, роняя последние сухие листья, а сердце колотится, прыгает в груди, никак толком не вздохнется, судорога свела ноги и руки.

Можжевеловая клюшка валяется в траве. Как она туда попала — и не догадаешься.

Шурка с усилием наклоняется, подбирает клюшку. Глотает раскрытым ртом воздух, забирая его в себя так глубоко, что где‑то в кишках отдается вздох.

— Эх ты, несуразная… куда запропастилась! — укоризненно ворчит он на клюшку. — Какое жаркое упустила, батюшки мои! Тетерки были с курицу, убей меня, если вру. То‑то бы мамка обрадовалась… И как тебя, орясина, угораздило свалиться на землю? Тебя! Да, да! — гневается он на верную, безропотную подругу, швыряет ее в белоус, топчет ногами. — Ах, и я хорош, дурачина набитая, простофиля! — признается он наконец самому себе. — Тоже мне охотник! Трус, как есть трус. Кишка. несчастная и больше ничего. За дело бил тебя Яшка. Да мало бил, мало… шкуру бы всю надо было спустить. На — ко, испугался чего, прозевал какую добычу… Тьфу!

Он плюется, ругает и клянет себя.

Другого такого счастливого случая раздобыться даровым лесным жарким, может, у него не будет всю жизнь. Подумать только — явился бы из Заполя с корзиной грибов и парочкой тетеревят под мышкой. Все ребята умерли бы от зависти. Мужики бы похвалили за ловкость, а бабы только бы и говорили целую неделю про Шурку, какой он хозяин, у него сквозь пальцы добро не просыплется, смотрите‑ка, мать закормил жареными тетерками. Господи, в школе бы ему ребята проходу не дали! Сам Григорий Евгеньевич все бы выспросил, как он, Шурка, голыми руками дичь ловит, — вот охотник так охотник, почище следопыта… Может, Яшка Петух подошел бы послушать, и Катька Растрепа не утерпела бы, она любопытная. Тут и до примиренья близехонько. Слово за слово, глядишь, будто ничего и не было. Опять все бы пошло по — старому, по — хорошему, лучше и не надо. Зимой бы они на фронт убежали за серебряными крестиками. Он, конечно, отомстит за отца. Кто сказал, что он струсил?!

Достается и тетеревятам. Нет чтобы потихохоньку летать, как все умные птицы летают, например, синицы. Гляди‑ка, завозились в кусте, как лешие. Тут и с ружьем оторопь возьмет, не скоро опомнишься… Ну, попадитесь еще — не успеете крыльями махнуть, как очутитесь на сковороде!

Он рыскал по ближним кустам в надежде поднять второй выводок. Но ольшаник был пуст. Только лягушки скакали в траве, спасаясь от переполоха.

Успокаивался Шурка, когда натыкался на грибы. Тут все забывалось, все переставало для него существовать, как всегда, кроме грибов.

Белые грибы, «коровки», отошли, попадались редко. Подберезовики росли по — осеннему — по луговинам, в отаве. Чем гуще и зеленей отава, тем больше пряталось в ней грибков черноголовых, крепких, словно выточенных из дерева. Много было в лесу солонины, то есть серянок, волнушек, скрипиц, погребах и прочей бабьей радости. Хоть косой коси и набивай бочки и ушаты.

Шурка, как истый грибовик, понимающий толк в грибах, предпочитал иное добро.

Под старыми перепрелыми листьями и валежником попадались еще грузди. Они росли этажами: сверху — большие, пожелтевшие, трухлявые; под ними, как под крышей, таились отличные, порядочные размером грузди, не тронутые червями, белые, будто облитые сметаной, с кружевной бахромой на завитых шляпках; у самой земли, зарывшись в гнилушки, торчали крохотные груздочки, краса и гордость, как есть голубенькие, в пуху, крупинках земли и капельках росы. Что‑то было в груздях неуловимое от лесных царей — боровиков, они так же сладко пахли березовым соком. Шурке особенно нравилось ломать молоденькие грузди.

На него, по обыкновению, нападала лихорадка, трясла и била азартная дрожь. Он забывал про ножик — складешок, про наставления Григория Евгеньевича обязательно срезать гриб, чтобы не потревожить грибницы. Шурка вспоминал об этом, когда грузди лежали в корзине, один к одному, красавчики писаные. Он давал себе зарок — никогда больше так не делать, вынимал из кармана нож. Однако стоило ему напасть на новый трехэтажный дом груздей, как история повторялась: зазубренный, ржавый складешок сваливался в корзину, пальцы нетерпеливо ковыряли сырую, пахнущую груздями землю, грибы хрустели, ломались в руках, и Шурка думал только о том, как бы поскорей управиться с кладом. Он торопился, оглядывался по сторонам, прислушивался. Беда, если кто заглянет сейчас сюда, — поминай грузди, как их звали.

Замечательны были также молодые рыжики, начавшие родиться под елками, в тенистых прохладных местах, — красные, синие, зеленые, все на подбор малюсенькие, воистину как пуговицы, они рассыпались по хвое — собирай и хоть пришивай девкам на кофты — одно загляденье.

Весело было охотиться за головастыми, пахучими опятами в белых аккуратных воротничках на тонких шейках. Опята табунами забирались на своих длинных ногах на пни и коряги и словно резвились там. Баловники прятались во мху и траве, будто играли в коронушки. Однажды Шурка поднял хворостину, — опята, стоя на худеньких ножках, росли на хворостине, как на земле, лесенкой, самый крайний опенок был с булавочную головку. Шурка бережно поднял хворостину с опятами и, вернувшись из леса, подарил эту диковину Ванятке.

Но как ни отрадны грузди, подберезовики, опята и рыжики, как ни приятно отыскивать и собирать их, — самым любимым Шуркиным занятием в осеннем лесу было копанье подосиновиков.

Завидев осины, горевшие пожаром, он смело кидался в этот огонь, в самое его обманчивое пекло. От раскаленных докрасна ветвей шел не жар, шла дорогая для разгоряченного тела прохлада. Вороха углей — листьев обжигали голые пятки веселым холодом.

Шурка поспешно ставил корзину наземь, опускался на колени. Вся его сила и страсть сосредоточивались в глазах. Он не шевелился, не ползал, он лишь ворочал шеей, озираясь, вонзая взгляд в палую радужную листву.

Казалось, глаза его видели землю аршина на три в глубину. Ничто не могло схорониться от пронзительного, всевидящего взгляда. Он различал каждый стебелек, каждую жилку на круглых, жестких листьях. Вблизи опавшие красные листья осин каким‑то волшебством превращались в лиловые, коричневые, сизые, как остывающее железо в кузне Вани Духа, превращались в малиново — золотые, даже черные и еще невесть каких цветов и оттенков, которых и не придумаешь, не вообразишь себе.

Глаза слепли от блеска, приходилось жмуриться. Но и жмурясь Шурка видел пеструю божью коровку, которая мирно паслась на большом осиновом листе, вобравшем в себя все цвета, какие существовали на свете. Этот лист был словно круглое зеркальце, в него гляделись, любуясь на себя, соседние листочки — франты и точно отражались в нем.