Бессмертный избранный (СИ) - Андреевич София

— Да, — отвечает он. — Нам больше не нужны ни лошади, ни повозка. Только магия. Только…

Инетис всхрапывает, и я понимаю, что он уснула на полуслове. Я выношу воду на улицу и открываю тканевый клапан, чтобы выпустить влажный воздух наружу. Закрыв его снова, я ворошу угли в яме и выхожу на улицу, чтобы позвать Л’Афалию и Кмерлана. Ноги сами несут меня в сторону палатки Глеи, где, кажется, собрался уже весь лагерь. В платках целителей царить оживление, я вижу суетящихся вокруг лекарок, воинов, озабоченно поглядывающих в сторону костра, кто-то из сугрисов дает какие-то указания и уходит прочь. Глея видит меня и машет рукой, прося подойти ближе, а когда я подхожу, отводит в сторону.

— Ты когда-нибудь отсекала конечности? — спрашивает она.

Я качаю головой, и она закусывает губу.

— Придется мне помочь. У нас не хватает рук, все нужно сделать быстро. У нас четыре человека с большими укусами, которые уже сегодня могут отправиться вслед за тем юношей. Нам надо сделать отсечение, пока не поздно. Хотя бы помогать мне сможешь? Не упадешь?

— Я смогу, — говорит позади меня Цилиолис. — Я делал это однажды.

Глея быстро кивает и показывает ему в сторону отгороженной части палатки, где ярко горит свет факелов.

— Нам бы дождаться дня, но времени может не хватить, — говорит она, подзывая помощницу. — Проводи благородного помыть руки. Он будет работать с нами. Вдвоем мы управимся быстрее. Пила готова?

Земля на мгновение уходит из-под ног при этом слове, но я вонзаю ногти в ладонь, и выдерживаю пристальный взгляд Глеи. Я работала с тяжелыми ранами, но никогда не отрезала от человека его часть. Всегда спасала магией, вытягивая, очищала, заживляла…

— Сейчас бы заклятие густокровья, — говорит Глея, словно читая мои мысли. — «Кровь густая, грязная, покинь эту рану. Кровь густая, чистая…»

— «Наполни ее», — продолжаю я, и мы в один миг замираем, словно ждем, что магия откликнется на наш призыв.

— Сейчас бы хотя бы очищающие чары. Хотя бы вытягивающую магию. Хотя бы наговор на чужую смерть.

Я кладу руку ей на плечо, и она замолкает. И я, и она знаем, что магии нет. И я, и она так сильно жалеем об этом.

— Я могу промыть раны и сделать перевязки, — говорю я. — Мне все равно не спится сегодня. Я прослежу за ранеными. Если что — позову вас.

Глея кивает.

— Снадобье раздали, — отчитывается помощница. — Как только заснут, можно начинать.

Мимо меня проводят едва держащегося на ногах вояку с завязанной ногой и юношу, раны которого я не вижу. Они оба бледны той бледностью, которая появляется на лицах от страха, и мне тоже становится за них страшно. Одно дело — идти в бой, не зная, умрешь и выйдешь живым, и совсем другое — знать, что уснешь, а когда проснешься, останешься без ноги или руки.

Я подхожу к помощницам, готовящим повязки для воинов. Со старых смывают кровь, чистую ткань отмачивают в кипящей воде, высушивают и снова скатывают в рулоны. Я вожусь с повязками, пока не настает время перевязок. Словно понимая, о чем я хочу просить, лекарки отправляют меня в угол, где лежит Серпетис.

Он встречает меня мрачным выражением лица, его губы подергиваются от сдерживаемой боли, и я едва не начинаю его утешать, как утешала других воинов, которым раны тоже причиняют муки.

— Почему снова ты? — спрашивает он меня.

Я аккуратно разматываю ткань, закрывающую его рану, и не смотрю в его лицо, когда отвечаю вопросом на вопрос:

— А почему не я?

Мне проще говорить так, не глядя на него. Я как будто немного храбрее. Чуть увереннее в себе, когда взгляд его синих глаз не упирается в мое лицо, в мой шрам.

— Ты еще не поняла, что я не с вами? Не знаешь о том, что Энефрет лишила меня знака? Не верю, что Цилиолис не рассказал тебе.

В его голосе такая злость, что на мгновение меня бросает в жар. Правда, он тут же сменяется холодом, когда я снимаю последний слой ткани с его раны.

— Серпетис, — говорю я, но голос не слушается, и мне приходится облизать пересохшие губы, чтобы заговорить. — Твою рану нужно будет показать Глее.

— Уезжайте отсюда.

— Что? — Я вскидываю голову, и едва не попадаю макушкой ему по подбородку. Оказывается, он тоже смотрит на рану. А значит, тоже видит багрово-черный вал кожи вокруг заживающей плоти.

Мы отстраняемся друг от друга одновременно, и быстрота, с которой он это делает, заставляет мое сердце сжаться. Неужели ему так неприятно находиться рядом со мной?

— Извини, — начинаю я, но Серпетис кладет руку мне на руку, все еще сжимающую грязную повязку, и слова вылетают у меня из головы.

— Слушай меня. Инетис беременна, и ей нечего делать в лагере, в котором через несколько дней будет больше мертвых, чем живых. Цилиолис, я думаю, считает так же, хоть и делает вид, что готов помочь. Почему вы вообще здесь оказались? Зачем пришли?

Я рассказываю ему обо всем, что случилось с момента, как он покинул Асмору — быстро, путано, сумбурно, и он рассказывает мне о Л’Афалии и о явлении Энефрет. Я думаю о его ране, которая выглядит точно так, как рана того юноши, и страх просачивается в мою кровь расплавленной смолой. Но они только начали, и после этих больных их ждут еще двое других, так что этой ночью Серпетису вряд ли достанется внимание Глеи.

Да и что она скажет? Что рана черная, а значит, Серпетис умрет?

Я не могу сидеть здесь просто так. Я зачерпываю из глиняного горшка мазь и накладываю на рану, захватывая края. Прикосновение к потемневшей коже только усиливает мои опасения. Она холодная, как будто Серпетис только что окунул руку в прорубь. Как и у того мальчика, что умер недавно.

— Ты так покорна ее воле, — говорит Серпетис, и я не знаю, кого он имеет в виду — Энефрет или Инетис. — Ты покинула свой дом и просто пошла за ней. Цилиолис — брат Инетис, но ты им никто, и все же ты идешь с ними и делаешь то, что они говорят, потому что так повелела Энефрет. Л’Афалия предана Энефрет безоговорочно, но это другая преданность, это преданность раба и слуги. Но ты… Почему ты не стала бороться, Унна? Тебе придется уйти из Асморанты, скитаться, пока ребенок не вырастет. Ты не рождена слугой, так почему ты служишь?

Он никогда еще не говорил со мной так открыто. И все же вопросы эти — не обо мне, не о шембученке, ставшей посланницей воли могущественной богини. Эти вопросы — о нем самом. И ждет он не моего ответа — он ждет подтверждения своим мыслям. Я вижу это в его глазах. Слышу в голосе. Чувствую. И я могла бы ему соврать, но… Только не здесь и не сейчас, когда между нами лишь узкая полоска пространства, затканного вечерней тьмой. Только не теперь, когда он говорит со мной не потому, что должен, а потому, что хочет поговорить.

— Да, я служу ей, хоть иногда мне кажется, что это просто сон, — говорю я, размазывая мазь по ране и накрывая чистой повязкой. — Кажется, ничего этого не было. Она появилась, дала нам указания и исчезла, а мы отчего-то вдруг должны исполнять ее волю. Но потом… И дело даже не в ее знаке.

Я поднимаю голову, когда он ничего не говорит, и вижу, что Серпетис пристально на меня смотрит.

— Продолжай.

— Тебе будет трудно это понять. — Я пожимаю плечами. — Ты привык жить без магии. Всегда надеяться только на себя. На свою силу — а не на силу воды, воздуха, крови. На оружие, пусть и заряженное заклинанием. У меня все не так. Я родилась в деревне, мои родители бедны и нездоровы из-за шмису и вони смердящих болот. Кем я была без магии? Еще одна девчонка из Шембучени, да еще и с… — я запинаюсь, — со шрамом через все лицо.

Серпетис смотрит прямо на мой шрам, и я пытаюсь выдержать этот взгляд, но не могу.

— Магические способности дали мне шанс стать хоть кем-то, — говорю я, отводя взгляд. — Я умела лечить, заговаривать, хотела стать Мастером и сама учить магии. Когда магия ушла, я… я словно потеряла все, что имела. Я обладала силой — а стала бессильна. Вернулась к той девчонке из Шембучени, которая не обладает ни красотой, ни умом. — Я накладываю последний слой повязки и закрепляю ее, чтобы она не развязалась. Я рассказала ему о своих чувствах так просто и так много. Но вовремя остановилась, чтобы не рассказать главного. Я поднимаю взгляд — он все еще внимательно смотрит на меня. — Энефрет дает мне возможность коснуться той магии, что у меня была. Иногда мне почти кажется, что я могу колдовать. У меня все равно ничего больше не осталось, — заканчиваю я неловко, и пододвигаю к себе таз, куда уже накидана куча грязных повязок, давая понять, что сказала все.