Непосредственный человек - Ричард Руссо

Внутри, по телевизору, шла программа «Домашний ремонт». Сначала я подумал, что отец уставился на экран, но затем разглядел, что он просто дремлет в мамином кресле для чтения. Спал он агрессивно, будто во сне ему виделся некий ученый спор против его концепций и отец готовился вмиг разделаться с оппонентами.

По правде говоря, вновь увидеть его было для меня некоторым шоком. Особенно в такой ситуации. Последние два года плохо на нем сказались. Долгое время аристократическое лицо моего отца выдерживало натиск времени, однако теперь прожитые годы разом его нагнали. Беглого взгляда хватило, чтобы понять: больше у него не будет молодых любовниц, и я невольно спросил себя, не принесло ли это отцу облегчения. С конца шестидесятых он носил длинные волосы, яркую, струящуюся серебром гриву, которая теперь немного пожелтела — это было похоже на зубной камень. Особенно меня поразило, насколько женскими сделались его черты. Вынудило призадуматься, не кажется ли он теперь и моей матери скорее старухой, чем стариком.

Под моим не слишком сочувственным взглядом он проснулся.

— Генри! — выговорил он, медленно поднялся на ноги, протянул руку.

— Генри! — ответил я. Наши руки соприкоснулись — его сухая, моя влажная (на что он вроде бы не обратил внимания).

Наступило молчание. Эта встреча двух Уильямов Генри Деверо, первая за десять без малого лет, если не считать визита в больницу, когда отец находился под действием сильных транквилизаторов, неуловимо напоминала баснословное знакомство Джойса и Пруста: оба признались, что не читали книги собрата, и, установив этот факт, лишились тем для дальнейшего разговора. Мы дружно уставились в телевизор, словно ища в нем подсказку.

— Про тебя говорили недавно, — сказал он, не уточняя, но явно подразумевая утренние новости. — Что-то насчет… — Он яростно покачал головой, как будто от встряхивания нужная мысль могла выплыть на поверхность его разжиженной памяти. Выплыла — и отец едва поверил: — Уток? (Наверное, это ему приснилось, решил он.)

Я признал, что речь вполне могла зайти об утках, и это отца устроило: по крайней мере, он пока не тронулся умом.

— Ты не против выйти на свежий воздух? — предложил он, поглядывая на солнечный день, сверкавший за окном. — У нее тут так темно, — добавил он, озирая вселенную моей мамы.

Он отыскал свитер с отложным воротничком, и мы вышли на крыльцо.

— Соседство у вас безопасное? — поинтересовался отец, поглядывая в обе стороны широкой улицы.

— Маленький городок в Пенсильвании, папа, — напомнил я.

Он ухватился за перила для устойчивости и вытянул шею в сторону старого парка аттракционов. За деревьями маячила верхняя часть колеса обозрения, и только.

— Что это? — потребовал он объяснений, выпрямляясь.

— Сломанные аттракционы, — ответил я.

— Пошли! — бросил он мне и двинулся вниз по ступенькам, не дожидаясь моих возражений, серебристая грива развевалась на ветру.

Я не понял, собирается ли он просто сходить туда и осмотреть колесо и прочее или же надумал покататься. Для человека, перенесшего тяжелейший «срыв», шагал он чертовски целеустремленно. Мои же шаги еще недавно были бы длиннее, но сейчас укоротились из-за — как теперь, в компании Уильяма Генри Деверо Старшего, я уверился вдвойне и без рентгена — камня размером с жемчужину, который блокирует мой мочеиспускательный канал. Мне приходилось напрягать все силы, чтобы поспеть за отцом. Поначалу я надеялся, что он утомится, но не тут-то было — за пять минут такой скоростной ходьбы мы добрались до озера. Вернее, до бывшего озера, превратившегося в грязную вонючую впадину. Отсюда можно было охватить взглядом все, что прежде составляло парк развлечений, — колесо обозрения, заброшенное здание, внутри которого раньше находилась карусель, заросший сорняками картинг. Дальше идти смысла не было, но отец уже торопливо шагал вдоль берега.

— Это закрытая территория! — крикнул я вслед ему, гадая, что же он такое задумал. По его виду можно было предположить, что отец твердо намерен погонять на машинках. — Там все заперто, чтобы дети не лазили.

Тем не менее мы двинулись вокруг озера и остановились лишь перед оградой. Отец подошел к ней вплотную, просунул изящные пальцы в переплетение проволоки и потянул на себя. Со стороны поглядишь — подумаешь, будто он готов перелезть через это препятствие.

— Какой ужас, — произнес он, глядя на выпотрошенное здание карусели. — Разве можно покидать такие места? Что с людьми происходит?

— До парка аттракционов тут были сады, — сообщил я. — Знаменитые публичные сады. Из Нью-Йорка, из Филадельфии приезжали сюда погулять.

Отец всмотрелся в мое лицо, пытаясь понять, не выдумываю ли я, затем перевел взгляд на аттракционы, вероятно сопоставляя нынешний их вид и былые сады.

— Красивые женщины, должно быть, прохаживались тут. Разодетые в пух и прах. Молодые люди пытались произвести впечатление. Дивно. Просто дивно. Есть ли об этом книги?

— Обо всем этом? — откликнулся я, изучая озеро и аттракционы. — Понятия не имею.

— Должны быть, — сказал он, выпуская из рук проволоку. И повторил: — Просто дивно.

Я заметил, как отец внезапно ослаб, он с радостью принял мое предложение отдохнуть, прежде чем пускаться в обратный путь. Вот и скамейка поблизости.

— Твоя мать говорит, у тебя кризис среднего возраста, — сказал он. — И выглядишь ты не слишком хорошо.

— Все отлично, папа, — заверил я. — Лучше не бывало.

Он как будто и не слышал моих слов и уж точно не воспринял их и не поверил.

— У меня самого поворотный момент случился как раз в твоем возрасте. Подлинный душевный кризис, как я теперь понимаю.

Вполне ожидаемо он принялся за историю об утрате голоса в тот год, когда он перебрался в Колумбийский университет. Как мило, подумал я, что мой кризис удостоился его внимания и даже комментария. Быть может, для того отец и рассказывает об унижении, пережитом в Колумбии, чтобы я не чувствовал себя одиноким в собственной катастрофе. «Душевные кризисы», объяснял он, достаточно обычны для таких мужчин, как Уильям Генри Деверо, старший и младший. Однако, не так уж далеко углубившись в свою историю, Старший утратил нить, и повесть о душевном кризисе стала обрастать деталями, опровергающими ее мораль. Он напомнил мне, что получал огромное, неслыханное по тем временам жалованье, фактически проложил путь для нынешних университетских суперзвезд, существ более низкой, чем он, породы. Сколько бы он стоил на нынешнем рынке, будь он сейчас в расцвете? Не по карману ни единой английской кафедре во всей стране. Потом он все же вернулся к рассказу, но к тому времени, как добрался до триумфа — сокрушительной атаки на «Холодный дом», — сюжет превратился в историю личной победы над превратностями, разума над телом, интеллекта