Непосредственный человек - Ричард Руссо
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рассказ Соланж назывался «Августовские тучи» и был полон тумана, как рассказ Лео полон женоненавистничества. Всякий раз, когда что-то пыталось произойти, небо заволакивали тучи и юная героиня рассказа прекращала любые свои дела и принималась созерцать тучи. Тучи становились все более темными и зловещими, а под конец рассказа из них буквально сочился Смысл.
— Мне нравятся тучи, — произнес кто-то из студентов.
Ладно, если мы собираемся обсудить рассказ, это хоть какое-то начало. — Они вроде как метафора.
Этот комментарий принес Соланж глубокое, нескрываемое удовлетворение.
— Они и есть метафора, — ткнул я. — Если бы они были вроде как метафора, они были бы — вроде как — сравнением.
— Мне тоже понравились тучи, — осмелела другая студентка. — Хорошо написано.
— Метафоры хороши? — спросил я.
— Ну да. Конечно. (Тут все были согласны.) Вы же сами так сказали.
Я попытался зайти с другой стороны:
— Пусть так, но что именно скрывают все эти тучи? Ответ «небо» не принимается.
— Не понимаю вопроса, — опрометчиво признался один студент.
— Что происходит в этой истории? — набросился я на него. — Изложите кратко сюжет. Вы же помните, что такое сюжет. А приводит к Б, которая приводит к В, которая приводит к Г. Начните с А.
Все поморщились, не только тот студент, которому я адресовал вопрос. Нет никакого Б, дошло до них наконец-то. А может, нет даже и А. Я предоставил им время, но никто так и не обнаружил, чтобы что-то в этом рассказе приводило к чему-то. Под конец я обернулся к Соланж.
— Ладно, дружок, — сказал я ей. — Рассказ ваш. Объясните нам, что происходит. Буквально. Без метафор.
Соланж провела длинными музыкальными пальцами по волосам, по белой пряди. Откинула ее назад.
— Она влюбляется. Потом разлюбляет. Все как в жизни.
Теперь все сокурсники обернулись к Соланж. Такого объяснения они явно не ожидали.
— В кого она влюбляется? — поинтересовался кто-то.
— Могу я ответить? — спросила у меня Соланж, поскольку обычно я не допускаю участия автора в дискуссии — только если требуется что-то прояснить.
— Да, пожалуйста.
— Это не уточняется, — сказала она. — Любовь не нуждается в определенном объекте. Это как облака. Ты как будто летишь сквозь облака. Сейчас ты находишься в них, а через мгновение — уже нет.
Только я подумал, что хуже этот семинар уже не сделается, как глянул в находящееся на уровне земли окно и понял, что хуже вполне может быть: через лужайку спешил Лео, направляясь к двери здания, где мы находились, рыжая его шевелюра пылала.
— Так ли это? — обратился я ко всем. — Это совпадает с вашим опытом влюбленности?
Никто не захотел отвечать, и мне ли их в этом винить? Все они боятся, как бы их любовный опыт не оказался чересчур узким, чересчур ограниченным, боятся, что, пытаясь дать мне ответ, обнаружат это. Любовь — одна из множества вещей, в которых они плохо разбираются, и это они еще не обсуждали полувлюбленность, не говоря уж о том, чтобы влюбиться на 61 процент или на 27 процентов или больше, как умело калибрует Тони Конилья.
— По вашему мнению, о чем более вероятно написать хорошую прозу — о тучах или камнях? — напирал я.
— Мне все равно нравятся тучи, — возразила одна студентка, сообразив, к чему я клоню.
— О чем более вероятно написать хорошую прозу — о воздухе, которым мы дышим, или о носе, которым мы вдыхаем этот воздух? — перефразировал я свой вопрос.
— Что?
— На прошлой неделе мой нос вдвое увеличился в размере, — напомнил я. — И я дышал воздухом через него. Что бы вы предпочли использовать в сюжете — воздух или нос?
— Я уже использовал ваш нос, — признался один студент. — В новом рассказе.
— Вы использовали мой нос?
— Извините, — пожал он плечами.
— Не за что, — ответил я.
Когда Лео вошел в здание, подъехала машина университетской службы безопасности. Лу Стейнмец и полицейский, которого я видел раньше в кампусе, поспешно выскочили из автомобиля и трусцой пробежали через лужайку. С чего лучше начинать рассказ, подумал я, с разочарованного старого копа или с потребности в безопасной университетской среде?
Вошел Лео, и пока он извинялся и устраивался, что-то щелкнуло у меня в мозгу, тяжестью повисло на сердце. Он видел, как все в аудитории смотрят на него — мрачного, застенчивого, прыщавого рыжего мальчишку, более реального, чем любая аллегорическая фигура, обозначающая низкую самооценку.
— Мы обсуждаем рассказ Соланж, — сообщил я ему.
С минуту он рылся в рюкзаке, отпыхивался.
— Мне понравились тучи, — поведал он, нащупав свой экземпляр рукописи. Я заметил, что Лео успел отгрызть очередной ноготь и ободрать кутикулу, на титульной странице рассказа осталась красная бусинка крови. Он тоже это заметил и поспешно размазал кровь запястьем, потом обтер изуродованный палец о джинсы. — Я решил, мне как раз этого недостает.
Вот вам и выводы Лео. Ему нужны тучи для затуманивания некрофилии.
Соланж не из тех, кто принимает протянутую оливковую ветвь. Антикапитулянтская белая прядь повисла у нее перед носом; скосив глаза, девушка словно изучала длинные серебристые нити своих волос.
— Психотерапии, вот чего тебе недостает, — высказалась она.
Распахнулась дверь, вторглись Лу Стейнмец и коп в униформе. Другой полицейский из охраны кампуса, успел я заметить, разместился под окнами аудитории.
— У меня здесь занятия, Лу, — сказал я.
— Мне всего-то нужно поговорить с одним из ваших студентов, профессор. Вон с тем.
Лео принялся собирать вещи.
— Вы вполне можете подождать, пока мы закончим, — сказал я. — Я в этом уверен.
Очевидно, Лу Стейнмец расслышал в моем голосе угрозу: он замер, что-то прикидывая. Он знает, что не вправе входить в мой класс, не вправе открывать дверь, даже стучаться не вправе, — впрочем, он и не постучался. У него менталитет злого копа — нарушай все правила, пока тебя не остановят, тогда подайся назад, перегруппируйся и нападай снова с другой стороны.
— Ладно, профессор. Можем и в коридоре подождать. Жалованье свое мы так и так получим. Прихватим пару стульев, если вы не против.
— Я против.
Он кивнул:
— Благодарю за сотрудничество.
Когда за ним закрылась дверь, я понял, что, отстояв свою
