Холочье. Чернобыльская сага - Владимир Михайлович Сотников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не помню, как это растворилось. Нет, не растворилось. Даже сейчас я спотыкаюсь, глянув под ноги. Нет в жизни назидания, есть только страх кривого зеркала.
Огромные липы стояли в ряд, возвышаясь над соседним домом. Вечерами я любил смотреть на заходящее солнце сквозь их дрожащие листья. Их шелест был одинаковым и ровным в тихую погоду, и мне казалось, я различаю в нем гудение пчел в колодах на высоких стволах. В доме под этими липами жили Панас и Марфа, старик со старухой, с младшим сыном Павлом. Старшие Петр, Вера и Татьяна приезжали иногда в гости.
Я боялся Павла, как своего кривого отражения, боялся даже не его, а что могу быть на него похожим. Он был старше меня на несколько лет, вместе с Мишкой, его ровесником, они любили собирать нас, детей помладше, и устраивать игры. Странные игры. Это сейчас я могу припечатать их забавы точным словом издевательство, но тогда… В детских компаниях старшие всегда главные, и младшие покорно играют свои роли. Павел с Мишкой придумывали игру в дождь: забирались на ворота и поливали нас водой, выплескивая ее кружкой из ведра, а мы должны были пробежать внизу и увернуться от этих брызг. Ничего необычного, все дети так играют. Но Мишка с Павлом в какой-то момент наполняли кружку мочой и выливали ее сверху. И смеялись над тем, кто был облит. Конечно, после этого мы не хотели играть, но они уговаривали, обещая больше так не делать. И все повторялось! Это и удивляло – что они не изменялись даже после обещаний.
Сейчас вспоминать всего лишь противно, а тогда я боялся их, не понимал, почему они хотят нас сделать хуже себя, как будто измазать. Мне снилось, что Мишка с Павлом несут по улице ведро с навозной жижей и мажут всех по лицам.
Однажды, когда топилась баня, Павел раскалил в печке велосипедный насос и сказал, что сейчас будет допрос партизана. Он выбрал меня. Все разбежались, я вырывался, но до сих пор у меня круглые отметины на ногах.
На речке, где мы купались, плавали домашние утки. Павел поднырнул под стаю, поймал одну утку и крутанул за шею. Я до сих пор помню его смех, когда утка уплывала по течению, роняя голову в воду.
Утонул маленький мальчик, приехавший из города к своей бабушке. Кто-то толкнул его с берега, он не умел плавать и захлебнулся. Пока его хватились, пока достали, сбегали за взрослыми, он умер. Никто не видел, кто толкнул, на берегу было много детей, и маленьких, и постарше. Эта смерть так и осталась в деревне горем и чьей-то виной. Я не могу утверждать, что это был Павел, я так же умолкаю, как и все, кто начинали об этом говорить.
Странно, странно, пытаюсь вспомнить что-нибудь хорошее, связанное с Павлом, и не получается. Мне почему-то даже стыдно за это. Я не знаю, каким он стал, вполне возможно, обычным человеком, каких большинство. Но странно другое: я испытываю к нему и благодарность. Если б не он, я не испугался бы себя. Он был, как и Коля, учителем жизни, только с другой стороны. Все было вместе, все было одновременно.
В тот же день, когда испугался себя с молотком, я вышел на огород. Там Панас, отец Павла, колол дрова. Наши кошка и кот сидели на куче колотых дров, наблюдая за работой. Панас, как всегда, был хмурым, как всегда, сердитым на что-то и резко отшвыривал дрова от себя. И со злостью, метя в кота с кошкой, бросил в них увесистую чурку. Он попал в кота, тот упал и не шевелился. Кошка убежала. Панас выругался, воткнул топор в колоду и ушел к себе в дом. Я схватил отяжелевшего кота и принес к своему крыльцу. Плакал и гладил его, но он совсем не шевелился, казалось, не дышал. Дома никого не было, мне не у кого было спросить, что делать. Потом подошла кошка. Она стала вылизывать кота. Я, застыв, смотрел на них. Не знаю, сколько прошло времени, но кот зашевелился! Он открыл глаза. Я сбегал за водой, смочил его рот, осторожно потыкал мордочкой в чашку. Через несколько минут он тоже стал лизать свою шерстку, и мне уже было радостно и смешно смотреть, как они вместе с кошкой, уступая друг другу, выбирают места для лизания. Кот жил! Я боялся гладить его, лишь осторожно касался пальцами.
Вечером из колод на Панасовых липах улетели пчелы. Они не вернулись. Отец говорил мне, что рой обычно улетает частями, но колоды опустели полностью и навсегда. Мне казалось, я слышал, как ветер свистит в их пустых щелях, как в свистках.
Тогда, глядя на муравьев, ползающих по тропинке, я был счастлив, что они меня простили. И еще я чувствовал – не думал, это я думаю сейчас, с трудом заменяя словами свое тогдашнее чувство, – что пчелы суровее муравьев.
15
Наша улица, если въезжать в нее со стороны поля, начиналась одним рядом домов. И между первым и третьим долгое время был пустырь. Когда-то здесь тоже стоял дом, но или его разобрали и куда-нибудь перевезли, или он сгорел – осталось пустое место. Нет, все-таки не сгорел, ни головешек, ни углей в траве не было. Мы там любили прятаться в густых зарослях репейника и бросаться его колючими шариками. И вот на этом месте бригада плотников быстро собрала из привезенных свежих бревен новый дом. Он был какой-то нечаянный, случайный, как будто его еще раз должны были переложить по-новому, по-другому – так казалось. Может, потому что непривычно быстро появился, вырос за несколько дней и нахлобучил на себя шапку шиферной крыши, как будто взятую откуда-то наугад, не по размеру. А может, потому что строили его плотники не для себя – среди них не было будущего хозяина. Они приходили, работали и уходили,
