Холочье. Чернобыльская сага - Владимир Михайлович Сотников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Завершая сейчас эту историю, в которой ничего не произошло, я мог бы написать какой-нибудь итог, какой-нибудь вывод. Но хочу остаться в том времени. И пусть мои слова лишь добавят еще большей странности, но я их напишу, потому что помню точно. «А может, и у Гитлера в детстве была своя голубятня», – сказал дед Ганжин, когда я проходил мимо него.
Как много странности в оценках, думаю я сейчас, и когда летишь, подлетаешь поближе, то еще страннее оказываются слова.
19
Я учился думать через свою деревню, через ее дома и все ее предметы, через ее людей. Не было там пустого места без чувств и без мыслей. На все я смотрел с отражением, в котором появлялось что-то новое, даже в старом заборе за один день менялось настроение, как будто он с жалостью прощался с этим коротким для него временем. Можно было закрыть глаза и открыть их через мгновение, стараясь поймать неуловимое изменение всего видимого. Мелькала птица, медленно покачивались ветви деревьев, незаметно поднималась примятая трава у тропинки, но все эти предметы с их разными скоростями соединялись моим взглядом с мыслью, что мы одинаково куда-то летим, в одну сторону, как облака по небу, и в следующее мгновение станем другими. Нет ничего увлекательнее в детстве, чем сравнение себя с окружающим миром, перенесение своих чувств на все его предметы – недоступная, невидимая взрослому взгляду игра.
И вдруг я вспоминаю человека, при одном взгляде на которого моя игра прекращалась, как будто выключался свет моего зрения. Чаще всего я видел его как раз в сумерках, вечерами, когда он возвращался домой. Темный силуэт проплывал мимо меня всегда одинаково, как потерянная, отставшая от своего хозяина тень. Иван Гайков, живший от нас через дом Панаса, Марфы и сына их Павла, был этой тенью. Что меня заставляло каждый вечер выходить на странную встречу? Ожидание хоть каких-нибудь изменений? Но все было одинаково, это заставляло меня застыть столбом, на который дядька Иван даже не оглядывался. Он никогда ничего не говорил мне, никогда. Я не помню его голоса, хотя он не был глухонемым. Молчаливая тень, плывущая к себе домой одинаково изо дня в день в одно и то же сумеречное время, безо всяких изменений в себе и в окружающем воздухе, и во мне тоже. Я пугался такого застывания воздуха вокруг меня, и вправду чувствуя себя при этом столбом. Как может быть все так одинаково? Как он может так жить? А что если вместо него не будет ничего, думал я, что будет на этом месте? И я представлял лишь пятно густеющего воздуха, втягивающего в себя, как в темную пропасть, идущее время. Так страшно было для меня это ощущение темной пустоты, этого ничего. Как будто пустота смеялась надо мной моим страхом.
Странные, странные встречи. Я был испуган той частью жизни, в которую не хотел входить, как иногда не хочется входить где-нибудь в лесу, заблудившись, в болото, а другого пути нет.
Так бы все и продолжалось или прекратилось, что в этом случае примерно одно и то же, и я никогда бы не вспомнил о тех вечерах, если бы не случились потом необъяснимые события, связанные с дядькой Иваном. Мне кажется, сама жизнь ответила мне по-своему. Она закружилась, как вода, и пролилась в сосуд, пугавший до того своей пустотой.
Днем, в какой-то осенний праздник, дядька Иван шел по улице, направляясь прямиком ко мне. Увидев, что я заметил его приближение, он махнул мне рукой, позвав за собой. Мы прошли его двор, он прихватил большую лестницу, вышли на огород. Поодаль, в одиночестве, на меже росла огромная груша, на которой было много мелких вкусных груш, сочных и коричневых внутри. Внизу, на земле под деревом, они все уже были раздавлены, а хорошие подобраны. Дядька приставил к толстому гладкому стволу лестницу, полез наверх. Он тряс ветки, груши падали вниз, и он жестом показывал мне, чтобы я собирал. Это он угощал меня. И тут лестница, с которой он перебрался на толстый сук, упала. Я попытался поднять ее – не хватило сил. Она была чересчур длинной и тяжелой. Поднимал один конец – второй неподвижно лежал на земле. Одному мне было не справиться. Дядька сидел высоко, спрыгнуть оттуда было невозможно, оставалось мне только бежать за кем-нибудь из взрослых. Я и побежал домой за отцом, но когда мы пришли с ним вдвоем, дядьки на груше уже не было. И рядом тоже не было. Наверное, обхватив руками ствол, он соскользнув вниз. Почему ушел, не дождавшись? И почему вообще выбрал меня для этого странного угощения? Неужели он помнил, как я вечерами стоял у своего дома, когда он проходил мимо? Я был уверен, что это ответ.
Однажды зимой я возвращался домой по безлюдной улице, и навстречу мне попалась стая собак. Они окружили меня и стали сначала облаивать, а потом и бросаться. Я побежал, чувствуя толчки в спину, слыша, как дергается пальто от укусов. Откуда появился дядька Иван? Он отогнал собак и довел меня домой. И, как всегда, ничего не сказал – пошел куда-то, не оглядываясь.
Это был второй ответ. А третий… Я не услышал, а увидел его сверху, где еще не был, но буду, и в последнее мгновение успею оглянуться на эту картину.
Я шел через поле. Смотрел вокруг – глаза слепило от бескрайнего снега до самого горизонта и синего-синего неба. Я видел себя маленькой точкой. Кто поместил меня сюда? И вдруг вдалеке я увидел и сразу же узнал дядьку Ивана, его едва различимый из-за расстояния силуэт. Как будто кто-то прикоснулся к бесконечному белому полотну два раза – тут и там. Как будто кто-то наметил на огромном листе свой рисунок. Пустоты нет. Не было и не будет.
20
Если бы существовало Холочье сейчас, я вернулся бы туда. Где еще так бесконечен взгляд? Где еще можно увидеть, как невеста раскрывает перед свахой роман «Анна Каренина» и тычет в первую фразу со словами: «Вы этого хотите, этого?»
Жил у нас
