11/22/63 - Стивен Кинг

Мне не требовались средства электронного слежения, чтобы видеть, что семейная жизнь Освальдов разваливалась. Марина продолжала носить шорты и после того, как заметно похолодало, словно упрекала Ли своими синяками. Разумеется, и ради того, чтобы показать свою сексуальную привлекательность. Джун обычно сидела между ними в коляске. Если они начинали громко ссориться, малышка уже не плакала, просто наблюдала и для успокоения сосала палец или пустышку.

В один из ноябрьских дней 1962 года я вернулся из библиотеки и увидел Ли и Марину, кричавших друг на друга на углу Западной Нили и Элсбет. Несколько человек (по большей части женщины, учитывая время суток) вышли на крыльцо, чтобы полюбоваться зрелищем. Джун сидела в коляске, завернутая в розовое ворсистое одеяло, молчаливая и забытая.

Ссорились они на русском, но причину пояснял указующий перст Ли. Марина надела на прогулку прямую черную юбку – я не знаю, назывались они тогда юбками-карандашами или нет – и молнию на левом бедре застегнула только наполовину. Вероятно, материя попала в зубчики, и бегунок не опускался ниже, но, судя по яростному тону Ли, выходило, что она снимает мужчин.

Марина отбросила со лба волосы, указала на Джун, махнула рукой в сторону дома, в котором они жили – из дырявых желобов капала черная вода, на вытоптанной лужайке валялся мусор и банки из-под пива, – и крикнула на английском:

– Ты врешь про счастье, а потом приводишь жену и ребенка в этот свинарник!

Он покраснел до корней волос и обхватил руками тощую грудь, словно хотел приковать их к себе и не дать воли. Возможно, ему бы это и удалось – на сей раз, – если бы Марина не рассмеялась и не покрутила пальцем у виска. Наверное, этот жест одинаково воспринимается во всех странах. Потом она начала отворачиваться от него. Он развернул ее лицом к себе, при этом едва не перевернув коляску с Джун. Ударил. Марина упала на потрескавшийся бетон тротуара и закрыла лицо руками, когда он наклонился над ней.

– Нет, Ли, нет! Больше не бей меня!

Он ее не ударил. Схватил. Поднял на ноги, начал трясти. Голова Марины болталась из стороны в сторону.

– Ты! – раздался слева от меня скрипучий голос. – Ты, парень!

Я увидел пожилую женщину, опиравшуюся на ходунки. Она стояла на крыльце в розовой фланелевой ночной рубашке и стеганом жакете. Седые волосы торчали во все стороны, напомнив мне о двадцатитысячевольтовом перманенте Эльзы Ланчестер в фильме «Невеста Франкенштейна».

– Этот человек бьет женщину! Подойди и прекрати это!

– Нет, мэм, – ответил я дрогнувшим голосом. Хотел добавить: Я не встану между мужем и женой, но лгать не стал. Правда же состояла в том, что я не хотел своими действиями менять будущее.

– Ты трус, – бросила она мне.

Я едва не сказал: Вызовите копов, однако вовремя сдержался. Если старушка об этом и не думала, а я подал бы такую мысль, это тоже могло изменить ход истории. Приезжали ли копы? Хоть раз? В записях Эла такого не было. Я знал только, что Освальда никогда не привлекали к ответственности за избиение супруги. Впрочем, в это время и в этом месте мало кто из мужчин привлекался за побои.

Одной рукой он волок Марину по дорожке к дому, другой тащил коляску. Старуха бросила на меня последний испепеляющий взгляд и, переставляя ходунки, вернулась домой. Остальные зрители тоже разошлись. Шоу закончилось.

Из гостиной я навел бинокль на кирпичную развалюху, расположенную наискосок от моего дома. Два часа спустя, когда уже собрался прекратить наблюдение, появилась Марина с маленьким розовым чемоданом в одной руке и завернутым в одеяло ребенком в другой. Она сменила оскорбившую достоинство Ли юбку на брюки и вроде бы надела два свитера – день выдался холодным. Быстрым шагом пошла по улице, несколько раз оглянулась, опасаясь, что Ли бросится за ней. Когда я убедился, что он за ней бежать не собирается, вышел из дома и двинулся следом.

Она дошла до автомобильной мойки, расположенной в четырех кварталах на Уэст-Дэвис, и позвонила по телефону-автомату. Я сидел на другой стороне улицы на автобусной остановке, прикрывшись газетой. Двадцать минут спустя подъехал верный Джордж Баух. Она принялась торопливо рассказывать о случившемся. Он подвел ее к переднему пассажирскому сиденью, открыл дверь. Она улыбнулась и чмокнула его в уголок рта. Я уверен, он счел за счастье и первое, и второе. Потом сел за руль, и они уехали.

В этот вечер перед домом на Элсбет-стрит произошла еще одна ссора, и вновь при скоплении живущих в непосредственной близости соседей. Я присоединился к ним, полагая, что в толпе не привлеку к себе особого внимания.

Кто-то – почти наверняка Баух– прислал Джорджа и Джин де Мореншильдт, чтобы те забрали вещи Марины. Баух, вероятно, справедливо рассудил, что только им удастся сделать это без драки, которую мог устроить Ли.

– Будь я проклят, если отдам хоть что-нибудь! – кричал Ли, не замечая, сколь жадно соседи ловят каждое слово. На его шее вздулись жилы, лицо вновь стало багрово-красным. Как он, наверное, ненавидел эту особенность своего организма – краснеть, словно юная девушка, которую застукали за передачей любовной записки.

Де Мореншильдт решил надавить на здравомыслие.

– Подумай, мой друг. В этом случае еще есть шанс. Если она пришлет полицию... – Он пожал плечами и вскинул руки к небу.

– Тогда дайте мне час, – попросил Ли. Его губы искривились, но отнюдь не в улыбке. – Этого мне хватит, чтобы порезать все ее платья и разломать игрушки, которые присылали эти богатеи, чтобы подкупить мою дочь.

– Что происходит? – спросил меня подкативший на «Швинне» парень лет двадцати.

– Домашняя ссора, как я понимаю.

– Осмонт или как там его фамилия, да? Русская женщина ушла от него? Я скажу, давно пора. Этот тип чокнутый. Он коммунист, знаете?

– Что-то такое слышал.

Ли всходил на крыльцо с гордо поднятой головой, расправив плечи – прямо Наполеон, отступающий из Москвы, – когда Джин де Мореншильдт крикнула ему:

– Прекрати это, придурок!

Ли повернулся к ней, его глаза широко раскрылись. Он не мог поверить, что его так назвали... и обиделся. Посмотрел на де Мореншильдта, как бы говоря: Приструни свою жену! – однако де Мореншильдт молчал. Происходящее определенно забавляло его. Он напоминал театрала, смотрящего вполне пристойную пьесу. Ничего выдающегося, не Шекспир, но время скоротать можно.

– Если ты любишь свою жену, Ли, ради Бога, прекрати вести себя как избалованный мальчишка. Будь мужчиной.

– Вы не можете так говорить со мной. – От волнения его южный выговор стал заметнее.

– Я могу, буду и говорю, – отрезала Джин. – Принеси нам ее вещи, а не то я сама вызову полицию.

– Джордж, вели ей замолчать и не лезть в чужие дела.

Де Мореншильдт весело рассмеялся.

– Сегодня ты – наше дело, Ли. – Он стал серьезным. – Я перестаю тебя уважать, товарищ. Пусти нас в дом. Если ты ценишь мою дружбу, как я ценю твою, немедленно пусти нас в дом.

Плечи Ли ссутулились, и он отступил в сторону. Джин поднялась по ступенькам, не взглянув на него. Но де Мореншильдт остановился и заключил Ли, теперь болезненно тощего, в дружеские объятия. Через пару секунд Освальд обнял его. Я осознал (с жалостью и отвращением), что этот мальчишка – а он и был мальчишкой – заплакал.

– Они что, педики? – спросил парень на велосипеде.

– Они не такие, как все, это верно, – ответил я, – но в другом смысле.

В конце того же месяца, после выходных, проведенных с Сейди, я обнаружил, что Марина и Джун вернулись на Элсбет-стрит. Какое-то время в семье царил мир. Ли снова работал – увеличивал фотографии – и приходил домой вечером, иногда с цветами. Марина встречала его поцелуями. Однажды обратила его внимание на лужайку, с которой убрала мусор, и он ей поаплодировал. Она рассмеялась, и тут я заметил, что зубы у нее белые и ровные. Я не знал, какое отношение имел к этому Джордж Баух, но полагал, что самое непосредственное.

Я наблюдал за этой идиллией с угла и вновь вздрогнул, услышав скрипучий голос старухи с ходунками.

– Долго это не продлится, знаешь ли.

– Возможно, вы и правы.

– Он скорее всего убьет ее, я такое уже видела. – Ее глаза с холодным презрением смотрели на меня из-под всклокоченных волос. – И ты не вмешаешься, ничего не сделаешь, не правда ли, красавчик?

– Я вмешаюсь, – возразил я. – Если станет совсем уж плохо, вмешаюсь.

Это обещание я намеревался выполнить, хотя и не ради Марины.

Через день после обеда у Сейди в День подарков я нашел в своем почтовом ящике листовку от Освальда, хотя подписал ее некий А. Хайделл. Эта вымышленная фамилия упоминалась в записях Эла. За «А» скрывался Алик. Так называла его Марина, когда они жили в Минске.

Листовка меня не встревожила, потому что такую получили все, кто проживал на этой улице. Она была отпечатана на ярко-розовой бумаге (вероятно, Освальд позаимствовал ее на работе), и я видел с десяток, а то и больше в сточной канаве. Жителей далласского района Дубовый утес не научили относить мусор в положенное для него место.