Сталинские соколы. Возмездие с небес - Станислав Сапрыкин

«Штуки» отбомбились и легли на обратный курс. В этот момент в воздухе кто-то из наших заметил «иванов». Мы бросились наперерез, стараясь оказаться между «иванами» и «Штуками». Русских было больше и это заставило звенья и пары рассредоточиться. Я заметил, как два «ивана» начали пристраиваться в хвост колонне бомбардировщиков. Выбора не было, дав полный газ, я швырнул машину вдогон. Один русский отвалил в сторону и ушел виражем мне за спину. Я предполагал опасность, но второй продолжал преследование «Штук» и уже открыл огонь по замыкающему самолету. Мне нужно было отвернуть и осмотреться, но Фокке-Вульф почти вышел на дистанцию стрельбы и охваченный азартом, в предвкушении добычи я продолжил заводить «ивана» в прицел. В следующий момент, когда я был готов открыть огонь, и наверняка сбить противника, моя машина получила нокаутирующий удар в спину и потеряла управление. Не успев оценить повреждения, поняв, что сбит вторым самолетом, зашедшим мне в хвост, я покинул неуправляемый борт.

Мне везет с парашютами, купол раскрылся безукоризненно, но проклятие Мильке продолжает действовать. Приземлившись между первой и второй линиями русского фронта, я был задержан русскими патрулями, шансов скрыться на открытой местности не было. И в этот раз, избежав расправы или скорого самосуда, я был доставлен в штаб некой части. Опять плен, какой уж по счету!

Меня не били и не угрожали расстрелом. На допросе мне ничего не оставалось делать, как, прикрывшись офицерскими погонами, раздувать щеки, корча из себя важную птицу. Сообщив русским о начавшемся наступлении, я не сделал для них открытие. На вопрос об отношениях немцев к войне, я льстиво ответил. большинство офицеров люфтваффе уверены, что русских не победить, и единственная надежда Германии – затянуть войну, надеясь на политический договор с Россией. Говоря откровенно, мой ответ не был далек от собственных заключений после оценки двух лет войны на востоке.

Похоже, что война для меня закончилась, меня отправляют в лагерь. Ехали сутки на север, преодолев километров шестьсот. Наконец, впереди показались пригороды крупного города. Мои предыдущие вынужденные краткосрочные общения с русскими позволили, выучит несколько десятков слов. По крайней мере, я хорошо понимал их брань, такую же жесткую, как немецкий язык, но более короткую с монгольским певучим колоритом, а также названия некоторых продуктов и слова команд. В разговорах караульных я услышал слово «Москва», его нельзя было ни с чем перепутать. Со мной конвоировали еще одного сбитого летчика – лейтенанта Коля. Неужели нас везут прямо в Москву – начали мы обсуждение своего положения.

– Нам отрубят головы, и выставят их на Красной площади, – мрачно пошутил Коль, – мы хотели вступить В Москву, теперь наше желание сбудется. Вот увидишь. Германия проиграет эту войну!

Но не столица русских была конечным пунктом нашего печального путешествия. Утром следующего дня нас привезли в крупную деревню, расположенную рядом с Москвой. Место, где нам предстояло вкусить весь ужас лагеря военнопленных, назывался Красногорский лагерь № 27. Охваченные колючей проволокой одноэтажные бараки стояли на берегу реки, называемой русскими Синичкой, рядом с плотиной. Нас с лейтенантом Колем поселили в один барак. Обрили наголо. Кормили сносно. хлеб, рыба, различные овощи и крупы, давали чай, сахар и мыло. Мыться даже заставляли, хотя в такую жару это было счастьем. В общем санитарную обстановку поддерживали как могли. Мы пробыли в лагере почти месяц, за это время в Красногорский лагерь поступило около тысячи человек, приблизительно столько же было отправлено в другие места, ведь наше место заключения оказалось пересыльным этапом, как называли его сами охранники. Нам выпала честь сидеть в лагере со многими офицерами и даже генералами, сам генерал-фельдмаршал Паулюс несколькими месяцами раннее был узником данного лагеря, но еще до моего пленения его перевели в иное место. Месяц мы практически бездельничали, и наше заключение скорее походило на дешевый курорт в провинции, только под охраной и за забором. еда, сон, мытье и медосмотры. Русские позволили вести мне дневник и дальше, наверное, в этом была их воспитательная задумка.

Мы стали свыкаться с подобным положением, больше всего страшила предстоящая пересылка.

– Если нас отправят в Сибирь, – стонал Коль, – мы попадем в гораздо худшие условия, там плохо кормят, а еще русские заставляют пленных тяжелой работой возмещать убытки, нанесенные войной.

Через месяц, заметив, что мы не проявляем каких либо признаков агрессии или неповиновения, нас стали включать в число небольших групп пленных, привлекаемых для различных работ по заявкам местных властей. Появилась возможность ненадолго покидать лагерь. Труд был неупорядоченный, обычно это происходило так. с утра на общем построении после переклички помощник начальника лагеря или другой дежурный старший офицер давал команду выделить столько-то благонадежных заключенных на очистку территории или ремонт дороги. Больше всего нам нравилось разгружать прибывшие в лагерь продукты. Несколько раз я попадал на железнодорожную станцию, разгрузка вагонов была трудной работой, но она напоминала о существовании другого мира, как бы вырывая тебя из оков плена, делала участником остальной жизни, напоминала о доме и уюте. Было щемящее тоскливо и одновременно радостно видеть, как прибывают или уходят поезда – там была свобода!

Через пару месяцев меня, лейтенанта Коля и еще нескольких немцев отвели во вторую лагерную зону, заведя в небольшую по сравнению с обычными жилыми бараками избу, больше похожую на бедный провинциальный школьный класс. Через некоторое время там появилось несколько человек немцев, называющих нас товарищами, они представились, одного из вошедших звали Вальтер Ульбрихт, ему было лет пятьдесят, другой, годившейся ему в сыновья, назвался Генрихом. Они начали с объявления, что вермахт разгромлен под Орлом, Белгородом и Курском и теперь отступает на запад – странно было слышать нотки радости по поводу этого от немцев, впрочем, я не поверил данному сообщению, мы собрали на центральном участке сильный кулак, чтобы так просто быть побежденными.

Нас в течение месяца еще несколько раз приводили во вторую зону лагеря, названной Центральной антифашистской школой. Мы слушали пропаганду без особой реакции, молча, без комментариев или вопросов. Нас пытались перековать, мы делали вид, что не понимаем, чего хотят «лекторы», так что успеха такая пропаганда явно не имела. Кроме этого, в первой зоне стала распространяться газета на немецком языке, созданная под контролем сталинской тайной полиции и администрации лагеря. В ней говорилось о создании Национального комитета «Свободная Германия», издавшего манифест, призывающий пойти против Гитлера, ведущего Германию к гибели. Моим самым близким товарищем по заключению был Коль, конечно, содержание газеты обсуждали все, но только с лейтенантом я мог быть предельно откровенным, не боясь осуждений со стороны коммунистов или фашистов.