Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Старший из сопровождающих встрепенулся, потянулся к кобуре.
– Брат, прошу вас! – негромко сказал отец. – Не надо. Не пугайте детей! Это переброска трудовых ресурсов, не более.
– Хороши ресурсы, – усмехнулся дядя Очир. – Женщины, дети, старики да калеки.
Йоська перехватил ведро с мясом в другую руку. Оно отчего-то становилось тяжелее с каждой минутой. Но поставить ведро на землю Йоська не решался – понимал ценность доверенного ему груза.
Майор, который вчера обещал покатать ребят, через рупор выкрикивал фамилии:
– Кабаковы, Какушкины, Кальдиновы, Качугиновы, Кашенкиновы, Кетчиновы, Куржиновы, Кушлыновы – пятая машина. Мангадыковы, Манжиковы – три семьи, Манцыновы, Муманжиновы, Настыновы – шестая машина…
Вдруг кто-то ткнулся Йоське в колени. Аюшка! Собака исчезла с база две недели назад, все думали, что волки ее разодрали, а теперь она терлась об Йоськины ноги, жалобно поскуливая, на ошейнике болтался обрывок цепи. Йоська хотел было присесть и обнять собаку, но ведро мешало, и он только погладил пса между ушами.
– Аюшка! – радостно закричала Надя. – Живой!
Вся Надина поклажа умещалась в заплечном ранце, в одной руке – бычий пузырь с топленым маслом, зато другая была свободна. Она присела и обхватила собаку за шею.
Роза тоже потянулась погладить лохматую пушистую шерсть, из-за которой Аюшку так и нарекли – Медвежонком. Вовка с явным облегчением спустил сестру с рук.
– Кто-то украл его и посадил на цепь, – сказал Йоська. – Но Аюшка порвал цепь и сбежал.
– С нами пришел попрощаться, – дядя Дордже потрепал пса по холке.
– Папа, а можно взять его с собой? – спросила Роза.
– Нет, – ответил вместо отца солдат, – животных нельзя. Идите в пятнадцатую машину.
Семейство подхватило поклажу и засеменило по исшарканному льду искать машину с нужным номером. Аюшка бежал следом.
Чолункиных сажали с теми, чьи фамилии начинались на «у» и «х». Йоська это понял, когда луч фонарика высветил лицо Балуда Уланкина. Лицо друга было мокрым – наверное, от подтаявшего снега.
– Слышь, Балуд, у нас Аюшка нашелся. Прибежал вот, – поделился с приятелем Йоська.
Но Балуд даже не улыбнулся. Он выглядел печальным и растерянным. Цебек Ходжеев тоже был тут. Он то и дело ощупывал шапку, словно не чувствовал ее на голове.
Йоська вскарабкался в кузов и помог Вовке принять на борт поклажу. Соседи потеснились, освободили место для узла с барахлом. Сверху на узел посадили Розу и Надю. Видя, как исчезают в чреве машины хозяева, Аюшка заволновался, громко залаял, рвался запрыгнуть в кузов, цепляясь когтями за откинутый задний борт. А когда конвойный попытался оттащить пса, схватив за обрывок цепи. Аюшка вцепился солдату в руку.
– А-а-а! – шум мотора перекрыл крик, в котором были и боль, и злоба, а потом Йоська услышал выстрел и предсмертный визг пса.
– Собаку убили, – в ужасе воскликнула тетя Булгун. – Какой плохой знак!
– Да переродится Аюшка в человеческом облике, – прошептал дядя Дордже.
Роза и Надя громко заплакали, за ними и вся малышня.
– Уймите ваших щенков! – заорал конвойный. – А то я их вслед за собакой!..
– Рядовой, что происходит? – подбежал к машине майор.
– Пса на меня натравили, товарищ командир!
Йоська вскочил на ноги. «Нет»! – хотел закричать он, но отец резко потянул его за полу стеганки и зажал рот. Ком в горле мешал Йоське дышать, глаза щипало от непрошенных слез.
– Не всю правду следует говорить, – шепнул отец ему на ухо.
– Оттащи труп! – скомандовал майор маленькому солдату, тому, который помогал отцу с вещмешком. – А ты, – обратился он к укушенному, – дуй к санитару, он перевяжет.
– Предатели, сволочи, перебежчики, – разразился бранью конвойный, как только начальник отошел. – Ничего, вам еще покажут кузькину мать!
Эту угрозу Йоська запомнил. Он потом спросил у отца, что такого страшного есть у Кузькиной матери. Пустая угроза, сказал отец, показать Кузькину мать ему обещали еще в детстве, но он так никогда ее и не видел.
На станцию Куберле грузовики пришли уже по свету. Подвезли к клубу, скомандовали сгружаться. Когда-то – до войны – веселый, как цветущий подсолнух, с сахарно-белыми колоннами, клуб казался теперь чумазым амбаром с закопченными до черноты дверьми и забитыми фанерой слепыми окнами. На постаменте перед входом торчала нога, которая осталась от памятника Ленину, – словно инвалид забыл по пьяни свой протез. В этом клубе, рассказывал отец, дед пел «Джангр» калмыцким бойцам перед отправкой на фронт, и какое же это было вдохновляющее выступление!
Когда немцы захватили Куберле, они сделали из клуба конюшню. Теперь сюда привели обитателей хутора. Йоська, Балуд и Цебек, ребята не промах, застолбили место для своих на сцене. В зал заводили все новых и новых людей, и сверху со сцены казалось, что внизу – булькающее ночное болото, только вместо болотного газа к потолку поднимался дым неизменных калмыцких трубок. Фойе и ведущая к выходу лестница тоже были забиты. Взрослые разговаривали между собой шепотом, и только младенцы голосили во все горло.
Хотелось пить и есть, но конвоиры велели терпеть до посадки в вагоны. От клуба погнали пешком. Многие тащили свое имущество волоком. Волоком тащили и неходячих – стариков и больных, положив их на шырдыки. Подмерзшая дорога была неровной, и головы немощных бились о кочки, если некому было придержать верхний край.
Крашенные суриком теплушки напомнили конские кишки, ступеней не было, пол – на уровне Йоськиной головы. Трудно было забрасывать в вагон вещи, еще труднее поднимать негнущихся старух – в их вагоне таких было трое да одна полная женщина, как калмыки называют беременных. Отец с дядей Очиром подталкивали женщин снизу, а дед с дядей Дордже тянули вверх.
Вовка занял им место на верхних нарах у оконца. Хоть и дуло из него изрядно, зато можно было разглядывать заметенные снегом поля и замерзшие речки, обрамленные опушкой камыша и тальника, суетливые вокзалы, где вперемешку толклись военные и эвакуированные, заснеженные платформы с зачехленной техникой, грязные от сажи и копоти колбаски цистерн с горючим, кирпичные башни водокачек, людей, свободно идущих куда им вздумалось, детей, радостно машущих проходящему поезду… Йоська иногда махал им в ответ. Главное – не смотреть в темноту вагона, вниз, где надрывно кашлял отец, а маленькая Роза вторила ему тоненьким бухыканьем, где в углу, отгороженном поклажей, вместо нужника была пробита дырка, а у стены, в паре метров от дырки, складывали умерших и держали их там до тех пор, пока конвоиры не откатят дверь и, страшно матерясь, не отдерут вмерзших в мочу покойников. Иногда, если удавалось добыть угля или дров, посередке вагона светилась
