Клокотала Украина (с иллюстрациями) - Петро Панч

Гизель развернул пакет и подал три книги. Они были переплетены в сафьян, с тиснением, сделаны специально для гетмана. Тронутый таким подарком, Хмельницкий наклонился с седла и поцеловал руку своего бывшего учителя.

Монах не ожидал такой чести от гетмана и совсем растерялся. Потом вперед выступил с бумажкой в руках ученик богословского класса в длинной черкеске, похожей на подрясник, и бурсацким басом прочитал стихотворение:

Честь богу, хвала! Навеки слава днепровскому войску,

Что по милости божьей загнало за Вислу вояк польских

И арендаторов с ними; очистилась Украина,

А вера святая наша нерушима, добрая новина!

И наш стольный Киев, город украинский, над собою

Узрел ты в сиянии славы десницу с булавою

Доброго рыцаря, мудрого гетмана, Богдана славного,

Хмельницкого чигиринского, запорожца давнего...

Второй ученик прочитал вирши по-латыни, а еще один — на греческом языке, Хмельницкий любил поэзию и даже кивал головой в такт стиху. Тепло похвалил пиитов и тут же приказал Зорке щедро наградить коллегиум.

Приветствовал гетмана еще киевский полковник Кречовский, войт Ходыка и цехмайстер Трофим Братыця.

Оружейник уже узнал о смерти полковника Кривоноса и влажными глазами смотрел на саблю, выкованную ему в подарок.

Наконец гетман въехал через Золотые ворота в город, и сразу же на валах и в замке загремели пушечные выстрелы, снова зазвонили колокола во всех церквах, радостно, возбужденно закричали киевляне:

— Слава Хмельницкому! Слава гетману-освободителю!

Из Софийского собора на паперть вышел патриарх Паисий, за ним митрополит Косов и архимандрит Тризна с соборным причтом уже в облачении. Гетман Хмельницкий сошел с коня и подошел под благословение к патриарху. Патриарх осенил его крестным знамением.

— Да благословит бог твои деяния, пресветлый гетман! Тебя он избрал князем Украины-Руси и сделал своим мстителем за попранную веру православную греческую, за народ замученный. Будь мужествен и неутомим в борьбе за отчизну и сотвори начертанное, а бог всемилостивый поможет.

Гетман пал на колени, поклонился до земли и сказал:

— Dum spiro, spero [Пока дышу, надеюсь (лат.)], достопочтенный владыка!

Соборный хор громко запел «Многая лета», еще громче зазвонили колокола, еще сильнее загремел воздух от пушечных выстрелов. Тем временем войско проходило мимо Золотых ворот, сворачивало налево и по Боричевому узвозу спускалось на Подол.

Корсунский полк вел стройный, смуглый до черноты казак в дорогом кунтуше, а по правую и левую руку его ехали Петро и Саливон, оба так же нарядно одетые, с кривыми саблями, с пистолями за поясами и на добрых конях. Мария, увидев Саливона, обрадовалась ему, как родному, но все-таки замигала мокрыми ресницами.

— Жив наш казак! Матерь божия, какой ты стал видный!

Саливон тоже заметил Оридорогу с женой, повернул коня и поцеловал обоих в руку.

— А где же ваш атаман? — с укором в голосе спросил Оридорога.

— Схоронили атамана в степи у дороги. Всю ночь курган насыпали. Теперь кто бы ни шел, кто бы ни ехал — увидит курган, вспомнит Максима Кривоноса.

— А кто же это впереди?

— Нестор Морозенко. Любил его Кривонос, и мы его полюбили.

Никитин смотрел во все глаза, но ни среди пеших, ни среди конных он не видел ни Пивня, ни Метлы.

— Многие ли головы сложили, братцы? — обратился он к Саливону.

— Больше от мора погибло, — ответил Саливон. — Умер и Онисько, который у вас на хуторе бывал, — сказал он, опять обращаясь к Оридороге. — И брат Мартына, тот — кривой на один глаз.

— А не слыхал ли, казаче, — снова спросил Никитин, — что случилось с...

В это время с воза, катившегося за пешими, послышался возглас:

— Вон и Пронь стоит!.. Метла, смотри, из-за бороды выглядывает. Никитин!

Никитин чуть не подскочил от радости: на возу сидели в бабьих тулупах и в рыжих шапках из собачьего меха Пивень и Метла. Пивень одну ногу подвернул под себя, другую спустил с повозки. В таком же положении сидел и Метла. На ногах у них были хорошие юфтевые сапоги, будто из одного куска сшитые, да еще и с острыми носками. Такими нарядными Никитин видел их впервые.

— Ну, батюшки, слезайте, — сказал он, подойдя к возу. — У моей свахи целая сотня может остановиться.

Но казаки почему-то не спешили покинуть воз.

— Далеко это? Как повечереет, мы и придем.

— Живы-здоровы?

— Кабы не горилка, — сказал Пивень, — разве только на том свете и повстречались бы. Ты, Пронь, думаешь, мы это так себе, взяли, да и...

Метла заерзал на возу, как на горячей печи.

— Ты, Пивень, того, не того...

— А я разве что? Я не того... Пронь и сам понимает. — И он решительно вытащил затекшую ногу. Она была обернута в рваную тряпку. Тогда и Метла вытащил из-под себя тоже босую ногу.

— Народ мер, как мухи, — сказал, оправдываясь, Пивень, — а в долг ни капли не верит. Давай ей чеботы! Может, скажешь, не подлюга кабатчица?! Когда б не мор, да ужели б мы...

— Это разве чеботы, — перебил его Метла, — вот то были чеботы: со скрипом. Ну да коли мор...

III

Когда гетман Хмельницкий двинулся из-под Замостья на Украину, новый король Ян-Казимир прислал к нему послов с письмом. В письме он повторял все сказанное ксендзом Гунцель-Мокрским. Возможно, ксендз сам и сочинял его:

«Мы, по примеру предков наших, послали вам, как старшому, и верноподанному Запорожскому войску булаву и хоругвь и обещаем вам возвращение старинных ваших рыцарских прав...»

Писал король и о том, что Запорожское войско неповинно в содеянном. Чтоб не было на Украине унии, король тоже обещал побеспокоиться, а от казаков желал только, чтобы они возвратились в свой край, на привычные места, отпустили татар и ждали комиссаров.

Но гетман Хмельницкий не радовался королевской милости. Его предшественники, восставая против Речи Посполитой, не шли дальше того, чтобы добиться увеличения количества реестровых казаков, вернуть некоторые вольности, отстоять хотя бы малейшие права веры православной. Но ведь польская шляхта после каждого такого восстания еще больше урезывала вольности, а униаты и католики еще больше глумились над православными. Сейчас король польский обещал возвратить казакам старинные права, уничтожить на Украине унию. Чего еще можно было ожидать от Польской короны? Хмельницкий понимал и видел, что народ этим уже не удовлетворится. Народ ждал создания собственного государства, давно желаемого воссоединения с Россией, чтобы больше не бояться ни польской шляхты, ни турка, ни татарина.

С въездом Хмельницкого в Киев он утверждался всенародным признанием, освященным церковью, даже патриархом иерусалимским, в звании украинского монарха. Этого никто не достигал раньше. Казалось, можно было бы радоваться, но король выслал уже комиссаров, а ответа от царя московского все еще не было. Если нельзя решить сегодня — пусть завтра, послезавтра, была бы только надежда. Гетман все чаще хмурился — даже во время шумного обеда.

Нынче последним уходил от гетмана Иван Выговский. На пороге он обернулся, многозначительно посмотрел в глаза пани гетманши и тайком кивнул в сторону Хмельницкого. Пани Елена тоже кивнула ему в ответ и, когда осталась у стола только вдвоем с Хмельницким, обратилась к нему с нежной улыбкой:

— Ты теперь никогда и не приласкаешь меня.

Хмельницкий сидел задумчивый, подперев лицо рукой.

— Все думаешь, все о Москве?

Хмельницкий молчал.

— Удивляюсь я тебе, Богдан: разве можно равнять блестящую Польшу с дикими...

Хмельницкий раздраженно стукнул по столу. Пани Елена, вздрогнув, обиженно прикусила губу. Но через минуту снова заговорила:

— Ты сегодня просто не в духе. Сам подумай: король теперь, наверное, даст тебе шляхетство, а может, и воеводство. Станем бывать при дворе...

— Теперь не во мне дело.

— А что тебе посполитые! Сам знаешь, что хлопскую натуру скорее одолеешь мечом, чем добром.

— Вот где главная болячка вашей проклятой шляхты. Гордыня вам разум затемнила, звон серебра и злата благовестом звучит, а у меня есть еще голова на плечах: был казаком, казаком и останусь!

— Нашел чем величаться! — поморщилась пани Елена.

— Правдой величаюсь, пани, правдой! — И резким движением потянулся к графину.

Зная, что после вина гетман будет еще более раздражителен, Елена заботливо заворковала:

— Богдан, милый, не пей больше. Ну, посмотри на свою женушку, она так любит своего гетмана, а он неведомо когда и ласкал ее. — И она прислонила его голову к своей груди.

Хмельницкий поднял на нее глаза: на лице Елены сияла такая радость, что, казалось, нет для нее большего счастья, как ласкать его. Все еще занятый своими мыслями, он начал гладить ее по плечу, прикрытому тонким шелком, и не заметил, как нежная улыбка на лице жены сменилась холодной и хитрой усмешкой. Но она проговорила все еще сладким голосом: