Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский

В изящном обществе читателей и особливо читательниц неловко говорить об этом, но все эти литераторы-интеллигенты, критики-демократы, певцы народного горя и завсегдатаи литературных салонов регулярно, а при хорошей пище и обильно, эвфимистически выражаясь, «отдавали дань природе», а грубо говоря – испражнялись, гадили. И вот грубый мужик, облаченный в смердящий зипун и длинный, до земли, клеенчатый фартук, спускался регулярно и ежедневно (по требованию полиции, чтобы не беспокоить господ, еженощно) в глубокую вонючую яму, и, коекак примостившись там, зачерпывал ведром продукты интеллигентноаристократической жизнедеятельности и отправлял наверх подручному (был профессиональный анекдот: подручный уронил полное ведро на стоявшего наверху золотаря, и тот закричал ему: «Осел! Так всю жизнь наверху и простоишь!»). А потом, сидя на дрогах с полной бочкой, вез жидкое дерьмо по ночным улицам за город, со скуки тут же закусывая калачом.

Так русские города наполнялись колоссальной армией работников, живших не лучше сезонных фабрично-заводских, рудничных или транспортных рабочих, работавших не легче их, а получавших много меньше, но почему-то незаслуженно забытых советскими исследователями «рабочего класса».

Глава 13

Нижние чины

Значительный элемент городского населения, особенно в столицах с их крупными гарнизонами, составляли солдаты, а в портовых городах – матросы. Рядовой состав армии и флота с начала XVIII в. комплектовался, за исключением немногочисленных дворян-рядовых, путем рекрутских наборов с податного населения; в XIX в. это были крестьяне и мещане. При этом помещики, сельские и городские общества могли сдавать людей в рекруты за дурное поведение – за пьянство, воровство, лень, драчливость или строптивость, так что в известном смысле армия становилась отстойником для самого негодного, антисоциального элемента, для отверженных. Недаром уголовных преступников, годных к военной службе, наказывали не калечившими людей кнутами, а плетьми, а потом сдавали в армию. Длительные сроки службы (сначала пожизненной, с 1793 г. – 25 лет, с 30-х гг. XIX в. – 22 года, а затем 20 лет действительной службы и, соответственно, три или пять лет бессрочного отпуска, то есть запаса) полностью отторгали человека от прежней жизни, отторгали настолько, что родственники оплакивали рекрута, как покойника. Страх перед тяжелой солдатчиной был таков, что за намеченными к сдаче начинали исподволь следить, чтобы они не сбежали или не совершили членовредительства, а в рекрутские присутствия их доставляли в оковах или связанными. При доставке рекрут в полки им выбривали, во избежание побегов, половину головы, как каторжникам, и снабжали их издалека видными красными шапками. В результате солдат смотрел на себя именно как на отверженного, на конченого человека, полк становился для него родным домом, а все, что не принадлежало к полку или к армии вообще, было враждебным, по отношению к чему допускались любые насилия и несправедливости. Недаром одним из наказаний бунтующего населения был военный постой, после которого деревни оказывались надолго разоренными. Соответствующим образом относилось и население к «служивым», так что нередко разнообразные преступления приписывались беглым солдатам.

Солдатская служба, особенно в первой половине XIX в., мало чем отличалась от каторги. Особенности тактики сомкнутого строя требовали строгой выучки солдат «фрунту», и строевые учения со сложными перестроениями, единообразием движений, плотностью строя занимали все солдатское время. Эта строгость обучения усугублялась излишествами строевиков-офицеров, любителей «фрунта», нередко доводивших учения до уровня балета. Обучение шло по принципу: «Двух запори, третьего выучи». За порог абсурда фрунтомания переступила после 1815 г., когда после заграничных походов было решено «подтянуть» войска. Фельдмаршал И. Ф. Паскевич в бытность начальником дивизии писал по этому поводу: «Это экзерцирмейстерство мы переняли у Фридриха II; хотели видеть в том секрет его побед; не понимая его гения, принимали наружное за существенное… У нас экзерцирмейстерство приняла в свои руки бездарность, а как она в большинстве, то из нее стали выходить сильные в государстве, и после того никакая война не в состоянии придать ума в обучении войск» (Цит. по: 64; 58). Даже такой общепризнанный фрунтовик, как великий князь Константин Павлович, писал: «Ныне завелась такая во фронте танцевальная наука, что и толку не дашь… точно как на балах обыкновенно увидишь прыгают французский кадриль… Я более двадцати лет служу и могу правду сказать, что даже во время покойного Государя (Павла I. – Л. Б.) был из первых офицеров во фронте, а ныне так перемудрили, что и не найдешься… скажу вам, что уже так перемудрили у нас устав частыми переменами, что не только затвердить оный не могут молодые офицеры, но и старые сделаются рекрутами, и я признательно скажу вам, что я сам даже на себе это вижу… Да я таких теперь мыслей о Гвардии, что ее столько учат и даже за десять дней приготовляют приказами, как проходить колоннами, что вели Гвардии стать на руки ногами вверх, а головами вниз и маршировать, так промаршируют…» (Цит. по: 64; 75). Но если так растерян и недоволен был старый фрунтовик, то каково же приходилось деревенским мужикам, оказавшимся в строю впервые!..

Солдат. 1881–1907 гг.

Вполне понятно, что нарушений разного рода, от неисправности в строю до побегов, солдатами совершалось огромное количество. А «воспитательное средство» было одно. Разумеется, давали различные наряды, сажали на гауптвахту. Но главное было – физическое, телесное наказание. За мелкие проступки (пьянство, воровство у товарищей) наказывали розгами. А вот за серьезные проступки наказывали шпицрутенами, по приговору полкового суда, сначала в небольших количествах: за самовольную отлучку (на срок до семи дней) из полка «с промотанием казенных вещей» давали 30–50 палок, при повторении проступка – до 100 палок, за грабежи, убийства или покушение на офицера – несколько тысяч. Шпицрутен представлял очищенную от коры и сучков свежую ивовую палку длиной полтора метра. Требовалось их столь много, что вокруг мест расквартирования крупных гарнизонов крестьянские волости исполняли своеобразную натуральную повинность по заготовке шпицрутенов. Приговоренного с обнаженной спиной привязывали в наклонном положении к двум ружьям и его вели за собой два солдата между двумя рядами вооруженных палками солдат, которые под барабанный бой, отмерявший темп наказания, наносили по спине по удару. Если наказываемый терял сознание, его относили в госпиталь и по излечении продолжали «прогулку по зеленой улице». Шпицрутены считались просто мучительной казнью, и действительно, если получивший несколько тысяч палок и не умирал, то нередко тяжело заболевал либо «палочки» начинали сказываться в старости. Правда, шесть солдат лейб-гвардии Гренадерского и Московского полков, участвовавших в выступлении декабристов, получившие (за осквернение знамени и убийство полкового командира) от 6 до 8 тыс. ударов, благополучно отбыли свой срок в Сибири, женились там, обзавелись хозяйством и после воцарения Александра II были прощены и смогли вернуться домой: видно, не так страшен черт, как его малюют. Шпицрутены считались позорящим наказанием: после них солдат заново приносил присягу, наказанных гренадеров переводили в пехотные полки, а солдат пехотных полков, когда-либо наказанных шпицрутенами, не переводили в гренадеры – отборный и почетный род войск. Поэтому в кавалерии, как благородном роде войск, палки заменялись и более «благородными» фухтелями – ударами обнаженными клинками плашмя. На кораблях, где не было возможности прогнать «сквозь строй», били линьками, короткими кусками веревки с узлом на конце: матроса ставили на баке корабля между двух боцманов, поддерживавших его, и били по обнаженной спине, а в более серьезных случаях привязывали лежа к деревянной решетке, прикрывающей люк.

Во второй половине XIX в. положение стало меняться: начали сокращаться сроки службы, отменены были телесные наказания, сохранившиеся только по приговорам судов для штрафованных солдат, да и то в виде розог, и даже формально был запрещен мордобой. Форменная одежда и снаряжение все более упрощались и приспосабливались к практическим нуждам армии, солдат не так изнуряли фрунтовым учением, ввели гимнастику, практическое обучение стрельбе и даже грамоте, так что, отбыв действительную, в запас солдат выходил и не потеряв здоровья, и грамотным. Тем не менее и в это время, писал генерал Епанчин, «сколько было офицеров, даже генералов, даже участников войн, которые все же считали, что главное в военном деле, в военной подготовке – церемониальный марш и муштра».

Сложной и неудобной, особенно в первой половине XIX в., была и форменная одежда с множеством пряжек, блях и ремешков. Она была столь тесной, что тучные офицеры должны были под мундир надевать корсет, и когда император Николай I, строго соблюдавший форму, стал к старости полнеть, он также шнуровался. Между тем при нем рядом приказов запрещены были «перетяжки», излюбленные в предыдущее царствование. Однако учившийся при нем в Пажеском корпусе и исполнявший придворную службу Жемчужников вспоминал, как в торжественные дни перед тем, как везти его во дворец, его буквально «втряхивали» на полотенце в штаны двое солдат, на руках сносили в экипаж, где он мог только лежать, а во дворце, когда можно было присесть на стул, проделывал хитроумные маневры и сидел полулежа, чтобы не лопнули по швам узкие штаны. Один из современников, юный офицер, вспоминал, как в первые дни, одетый в тесную форму с помощью нескольких человек, буквально не мог вздохнуть, и лишь постепенно, когда сукно вытянулось и приняло форму тела, стал чувствовать себя более или менее сносно. В XVIII в. устав прямо требовал «не враз» одевать привычного к свободной одежде рекрута, а исподволь, в течение нескольких дней, надевая то одну часть обмундирования, то другую, чтобы он мог привыкнуть к форме.