Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский

Хотя на содержание вооруженных сил шла значительная часть бюджета страны, русская армия всегда была бедной, чтобы не сказать – нищей: бедна была сама казна. И все же… все же… Солдат жил «на всем готовом», и уж голод ему, во всяком случае, не грозил, в отличие от его бытности крестьянином или от его собратий, оставшихся в деревне. «В кусочки» солдату ходить нужды не было, а крестьянин с сумой хаживал. Пусть солдатская пища не была разнообразной, но ведь и крестьянин в основном питался хлебом, квасом, щами, иной раз и пустыми, да кашей. Да и постельных принадлежностей у крестьянина не было точно так же, как у солдата. Крестьянская жизнь была свободнее – это другое дело. И недаром солдаты, особенно старослужащие, частенько старались правдами и неправдами закрепиться после отставки в городе.

«Пища солдата отличалась необыкновенной скромностью. Типичное суточное меню: утром – чай с черным хлебом (в день – 3 фунта хлеба); в обед – борщ или суп с ½ фунтом мяса или рыбы (после 1905 года – 3/4 фунта) и каша; на ужин – жидкая кашица, заправленная салом. По числу калорий и по вкусу пища была вполне удовлетворительна и, во всяком случае, питательнее, чем та, которую крестьянская масса имела дома. Злоупотреблений на этой почве почти не бывало. Солдатский желудок был предметом особой заботливости начальников всех степеней. «Проба» солдатской пищи была традиционным обрядом, выполнявшимся самым высоким начальником, не исключая государя, при посещении казарм в часы обеда или ужина.

Солдат наш жил в обстановке суровой и бедной.

Рядовой лейб-гвардии Павловского полка. 1881–1895 гг.

В то время, о котором я говорю, в казарме вдоль стен стояли деревянные нары, иногда отдельные топчаны. На них – соломенные тюфяки и такие же подушки, без наволочек, больше ничего. Покрывались солдаты шинелями – грязными после учений, мокрыми после дождя. Одеяла были мечтой наших ротных командиров, но казенного отпуска на них не было. Покупались поэтому одеяла или за счет полковой экономии, или путем добровольных вычетов при получении солдатами денежных писем из дому. Я лично этих вычетов не допускал. Только в 1905 году введено было снабжение войск постельным бельем и одеялами.

Обмундирование старой русской армии обладало одним крупным недостатком: оно было одинаковым для всех широт – для Архангельска и для Крыма. При этом до японской войны никаких ассигнований на теплые вещи не полагалось, и тонкая шинелишка покрывала солдата одинаково и летом, и в русские морозы. Чтобы выйти из положения, части старались, насколько позволяла их экономия, заводить в пехоте – суконные куртки из изношенных шинелей, в кавалерии, которая была побогаче (фуражная экономия), – полушубки» (56; 85).

Значительно лучше было содержание матросов: они получали не только больше хлеба (3,5 фунта), круп и мяса (солонины, разумеется), но и чай, сахар, сливочное масло (20 г), а чарка водки им полагалась ежедневно. Более строгим был и ритуал ежедневной пробы обеда. Если в сухопутных частях пробу командиру приносили в котелке на квартиру, так что была возможность приготовить ему отдельно, то на корабле все происходило на глазах у экипажа. Этот ритуал любопытен сам по себе и заслуживает внимания. Перед самым обедом старший боцман сопровождал с камбуза кока в чистом колпаке и переднике, несшего на подносе чашку с пищей, ложку, большой ломоть хлеба, солонку, перечницу и салфетку. На мостике уже стояли командир корабля, старший офицер и вахтенный офицер. После доклада боцмана о прибытии пробы командир снимал фуражку, крестился и съедал несколько ложек щей и каши, а все остальные держали руку под козырек. Откушав и утерев усы салфеткой, командир сообщал свое мнение, а затем наступала очередь старшего офицера снять пробу, все же присутствующие, включая командира, отдавали честь. Затем ел вахтенный офицер, а после него старший боцман. Разумеется, ели все из одной чашки, пользуясь одной ложкой и салфеткой: понятия брезгливости еще не существовало (В. Даль писал, что брезгливость – отвращение к незнакомой, странной пище). При такой ситуации становится непонятным, каким образом в бачках у команды броненосца «Потемкин» могла оказаться червивая солонина; разве что и командир корабля отведал ее, но тогда обиды для матросов быть не могло. После снятия пробы унтер-офицеры свистали «к водке и обеду», баталеры выносили ендовы с водкой и по списку выкликали выстроившихся матросов. Затем матросы рассаживались вокруг «бачков», хлебая по очереди сначала юшку, а затем выбирая куски нарезанной солонины. По желанию очередной бачковой бежал на камбуз за добавкой. Отметим также, что после обеда наступал час послеобеденного сна матросов, когда их строжайше запрещалось беспокоить и даже команды отдавались вполголоса. После сна следовал чай, а затем начинались обычные работы. Были у матросов и постельные принадлежности в индивидуальных пробковых койках, служивших спасательным средством и прикрывавших экипаж на верхней палубе от ружейного и картечного огня (свернутые койки стоя устанавливались вдоль бортов в особых решетчатых ящиках, «коечных сетках», а при использовании подвешивались под подволок жилой палубы). Но и служба матросов на парусном флоте была несравненно тяжелее солдатской, а на паровых кораблях – очень сложной и требовавшей грамотности.

Так что в 1905–1906 гг. арестованные сытые, упитанные, неплохо одетые бунтовщики-матросы издевались над караулившими их пехотными солдатами: основания для этого были. При этом любопытно, что волнения солдат в революцию были незначительны (саперный батальон в Ташкенте), а кровавые матросские восстания («Потемкин», «Очаков», «Память Азова», Владивосток) – распространены.

Казармы для солдат были делом сравнительно редким, и даже к началу ХХ в. далеко не вся армия была обеспечена казарменными помещениями. И на зимних, и тем более на летних квартирах войска размещались постоем по обывательским квартирам – в городах и деревнях. Обыватели должны были предоставить постояльцам помещение с местом для сна, отоплением, освещением, водой и местом для приготовления пищи. Но должны – это еще не значит, что предоставляли. И дело было не только в том, что постойная повинность тяжким бременем ложилась на население, так что отношение к постояльцам нередко было неприязненным. По большей части крестьянство и даже мещанство, само жившее в тесноте и недоедавшее, не могло обеспечить солдат необходимым. Конечно, солдат был свой брат-крестьянин, нередко помогал хозяевам в работах, да подкормить его было нечем. Если же постой был в районах, насильственно завоеванных, как в польско-литовских губерниях или на Кавказе, либо среди инородческого или иноверческого населения, например среди старообрядцев, положение солдат на постое было весьма плохим.

Рядовой лейб-гвардии Преображенского полка. 1896–1906 гг

И опять же намного лучше было положение матросов: во время кампании они находились на кораблях, а зимой жили в зданиях флотских экипажей, стоявших во всех портовых городах.

Связанные общей тяжелой службой, тесным общением в строю и вне его, солдаты представляли собой монолитную массу. Армия долго была кастовой. Обычно солдаты неофициально объединялись в землячества, что даже поощрялось, и при наборе просьбы направить в полк, где служит односельчанин, служили отец или дед, принимались во внимание. Уже говорилось о большой роли воспитания солдат в духе преданности не только престолу и Отечеству, на страх врагам внешним и внутренним, но и полку. До нас дошел огромный массив солдатских песен, отчасти авторских, но утерявших имена авторов, а отчасти, видимо, самодеятельных, проникнутых боевым духом и бодростью. Песня признавалась также средством воспитания, и на походе или привале специально впереди роты вызывались «песельники» для поднятия духа. На флоте даже существовала специальная команда: «Команде петь и веселиться!». Кроме того, солдаты были официально в бытовом отношении объединены в артель с общим хозяйством и выборным артельщиком, хранившим артельные деньги и закупавшим продукты. Эти тесные связи начали ослабляться лишь к концу XIX в., когда с введением всеобщей воинской повинности нарушилось социальное единство солдат, сокращенные сроки службы (с 1874 г. – шесть лет с льготами по образованию, а с 1904 г. – три года) заставляли солдата думать не столько о жизни в полку, сколько о будущем. Теперь на унтерофицера-сверхсрочника смотрели как на «шкуру», выслуживающуюся перед офицерами, а на офицеров – как на врагов, а не как на однополчан.

Фельдфебель-сверхсрочник гвардейской пехоты

Вполне естественно, что какой-либо «воспитательной и культурно-массовой» работы, кроме необходимой для воспитания преданности, дисциплины и стойкости, с солдатами и матросами не велось. До середины XIX в. даже элементарная грамотность не была отличительным свойством нижних чинов; только кантонисты, о которых уже говорилось, были хорошо грамотны и даже в ряде случаев владели специальными знаниями. Во второй половине столетия ситуация изменилась. Уже сокращение сроков службы по образованию при введении всеобщей воинской повинности должно было подвигнуть население к учебе. Инициатор и двигатель военной реформы, военный министр, граф Д. А. Милютин потребовал непременного обучения нижних чинов грамоте, возложив эту обязанность на младших офицеров, и в запас выходили хотя бы элементарно грамотные люди. Наличие грамотности непременно учитывалось при повышении рядовых в унтер-офицеры. Недовольные этим, ретрограды ворчали, что Милютин из средней школы сделал плохие военно-учебные заведения (младшие классы кадетских корпусов были обращены в военные прогимназии и гимназии), а из армии – плохую школу. Кое-где, особенно в гвардии и на флоте (флотские офицеры вообще отличались более высоким уровнем культуры), с нижними чинами проводили громкие читки, иногда солдат водили в театры и музеи, и вообще либеральные молодые офицеры, которых немало завелось с превращением военных училищ в общесословные, много внимания уделяли просвещению солдат.