Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский

Вполне естественно, что какой-либо «воспитательной и культурно-массовой» работы, кроме необходимой для воспитания преданности, дисциплины и стойкости, с солдатами и матросами не велось. До середины XIX в. даже элементарная грамотность не была отличительным свойством нижних чинов; только кантонисты, о которых уже говорилось, были хорошо грамотны и даже в ряде случаев владели специальными знаниями. Во второй половине столетия ситуация изменилась. Уже сокращение сроков службы по образованию при введении всеобщей воинской повинности должно было подвигнуть население к учебе. Инициатор и двигатель военной реформы, военный министр, граф Д. А. Милютин потребовал непременного обучения нижних чинов грамоте, возложив эту обязанность на младших офицеров, и в запас выходили хотя бы элементарно грамотные люди. Наличие грамотности непременно учитывалось при повышении рядовых в унтер-офицеры. Недовольные этим, ретрограды ворчали, что Милютин из средней школы сделал плохие военно-учебные заведения (младшие классы кадетских корпусов были обращены в военные прогимназии и гимназии), а из армии – плохую школу. Кое-где, особенно в гвардии и на флоте (флотские офицеры вообще отличались более высоким уровнем культуры), с нижними чинами проводили громкие читки, иногда солдат водили в театры и музеи, и вообще либеральные молодые офицеры, которых немало завелось с превращением военных училищ в общесословные, много внимания уделяли просвещению солдат.

Да, наконец, всеобщая воинская повинность просто привела в казармы огромную массу людей из всех сословий, нередко хорошо образованных, что изменило облик армии. Особенно высоким уровнем грамотности и общей широтой культуры отличались матросы: новый флот с его сложной техникой не мог иметь неграмотных, невежественных матросов.

Отчуждение между солдатской массой и офицерством во многом было вызвано тем, что офицеры долгое время были в значительной своей части из поместного дворянства, а солдаты – почти поголовно из крестьянства: для «благородного» дворянина солдат был таким же «быдлом», «хамом», как и крепостной. Эта разница отражалась даже в системе награждения: офицеров награждали орденами, а нижних чинов – только знаками отличия орденов Св. Георгия и Св. Анны (на рубеже XVIII–XIX вв. еще и Мальтийского ордена). Правда, как и офицеров, нижних чинов награждали также медалями, а с конца столетия – знаками за успехи в стрельбе, фехтовании, ходьбе на лыжах; здесь нужно отметить, что солдатский Георгиевский крест считался даже почетнее самого ордена Св. Георгия, с награждением им был связан ряд льгот, и носили его солдаты, как и медали, и другие знаки, даже на шинелях, что не допускалось для офицеров. Тем не менее в армию переносились деревенские нравы, включая сюда и систему наказаний. Однако это было прерогативой не только русской армии: «До 60-х годов прошлого столетия, то есть до великих реформ императора Александра II, телесные наказания и рукоприкладство, как и во всех европейских армиях, являлись основным началом воспитания войск. Тогда физическое воздействие распространено было широко в народном быту, в школах, в семьях. С 60-х же годов и только до первой революции телесное наказание допускалось лишь в отношении солдат, состоявших по приговору суда «в разряде штрафованных». Нужно заметить, что русское законодательство раньше других армий покончило с этим пережитком Средневековья, ибо даже в английской армии телесные наказания были отменены только в 1880 г., а в английском флоте – в 1906-м…

Солдаты на фронте. 1914–1917 гг.

У нас установлены были наказания и арест, назначение не в очередь на работы, воспрещение отпуска, смещение на низшие должности.

Не скрою, бывали в нашей армии грубость, ругань, самодурство, случалось еще и рукоприкладство, но с конца 80-х годов в особенности – только как изнанка казарменного быта – скрываемая, осуждаемая и преследуемая» (56; 86).

По мнению А. И. Деникина, в отношении офицера к солдату русская армия выглядела вполне благопристойно, в сравнении со многими иностранными. Вероятно, до известной степени он был прав. Можно отослать читателя к столь популярному «Бравому солдату Швейку» Я. Гашека, переполненному самой грубой и изощренной бранью офицеров, мордобоем и невиданными в России даже первой половины XIX в. наказаниями: привязыванием солдата к столбу, чтобы он только чуть касался земли носками сапог, или связыванием «козлом», когда заведенные назад руки и ноги стягивались так, что выгибалось все тело. Не было в русской армии и столь ярко выраженной розни между офицерами и солдатами разных национальностей и вероисповеданий, как в той же австрийской армии между офицерами – венграми и особенно немцами и солдатами – чехами, поляками и русинами. Добавим, что знаменитые шпицрутены и фухтеля, как уже явствует из самих терминов, отнюдь не русского, а немецкого происхождения, – знаменательный факт.

Глава 14

Учащиеся и учащие

Город был средоточием образованной части общества, разделенной, однако, сословными признаками, или кастовостью, на плохо смешивавшиеся группы. Но была многочисленная социокультурная группа, в силу возраста и традиций почти не знавшая сословной розни, – учащиеся. Правда, существовала традиционная вражда между учащимися разных учебных заведений, например между «классиками» и «реалистами», гимназистами и кадетами и т. д.; но в самих заведениях царил культ демократического равенства. Даже в институтах благородных девиц или таких закрытых учебных заведениях, как Александровский лицей или Училище правоведения, где нередко сами воспитатели культивировали у воспитанников сословную спесь, особенности совместного проживания практически стирали имущественную разницу между дочерью бедного офицера или небогатого помещика и представительницей сановной аристократии, сыном архитектора и князем. Быт учащихся прежде всего отличался суровостью, а совместные бедствия сплачивают людей, особенно детей.

А бедствия эти были немалые. Судя по мемуарам, в большей части казенных и частных учебных заведений кормили детей не досыта, так что при наличии возможностей они посылали сторожей в ближайшую лавку за булками, чтобы дополнить скудный общий стол, а особенно за сладостями, полностью исключавшимися из рациона. Обычный завтрак составляли булка и кружка чая, на ужин давали то, что оставалось от обеда. В весьма привилегированном Училище правоведения поначалу желавшие пить по утрам чай (безвкусный и плохой) должны были раз в месяц вносить за него деньги, «а другие все остальные должны были взять свою белую круглую булку и жевать ее в сухомятку. Так ничего для питья этим другим и не было до самого обеда, то есть до 1 часа дня. Правда, эти белые круглые булки… были лучшее кушанье из всего, что мы получали в правоведении, но все-таки это ни на минуту не заглушало едкого чувства досады и зависти в каждом из непривилегированных. Кто из десятков мальчиков, остававшихся с одною булкою в руках, был виноват, что его дядя или отец не может платить столько-то рублей за дрянной этот чай, а между тем его пить хочется и нужно, а между тем укол самолюбию повторяется неизбежно, неизменно, всякое утро». Дело кончилось тем, что принцесса Терезия, супруга принца Ольденбургского, инициатора открытия училища, опекавшего его, приехав однажды в училище и увидев «в одной зале толпу мальчиков, пьющих весело и шумливо свои кружки, а в другой – еще большую толпу мальчиков, сиротливо гложущих свои сухие булки… велела из собственной шкатулки давать сколько нужно денег, чтобы все до единого могли пить плохой чай… Впоследствии, по примеру которых-то немецких или английских училищ, нас всех стали поить по утрам ржаным кофеем с молоком. Мы его не очень-то любили, однако он был в самом деле здоров и питателен» (169; 320–321). В Училище правоведения (возможно, и в других заведениях) плохое питание усугублялось соблюдением постов по средам и пятницам в течение круглого года: «Не было такой среды и пятницы, которую мы бы не бранили с утра до вечера, потому что, наконец, просто голодали в эти дни: никому не было охоты питаться отчаянными грибными супами и селедками… Высшее начальство всегда «пробовало» это кушанье и, видно, не находило его невыносимым. Наши же «воспитатели», должно быть, думали иначе, потому что должны были обедать с нами и быть сыты тем же, чем и мы: они стали позволять сначала то одному, то другому из нас в среду и пятницу посылать в булочную Вебера за выборгскими булками и кренделями… скоро это позволение стало распространяться на целые десятки воспитанников, на целые классы, и под конец все училище, почти сплошь, питалось в постные дни самыми скоромными и аппетитными печеньями. Наедались гораздо больше, чем в остальные дни недели, на целых 24 часа вперед. В среду и пятницу, по утрам, все училище только и думало, скоро ли кончится класс и солдаты явятся с закрытыми корзинами? Многие раньше звонка начинали уже выбегать из класса и заглядывать на площадку лестницы: не принесли ли уже?» (169; 327). Будущий генерал Самойло в Московском юнкерском училище, «получая от отца в дни отпусков по 5 рублей в месяц… почти ежедневно после обеда покупал одно или два пирожных у пирожника, ютившегося в темном углу длинного коридора, ведущего в…роты» (159; 35).