Шесть ночей на Акрополе - Йоргос Сеферис

— Смотри только, не свихнись, — сказал Сосунок. — Был у меня коллега, который тоже ходил с граммофоном. Однажды говорит он мне: «Я — человек благородный, не то, что вы, дешевки, бродяги с лейками. Я — музыкант с достоинством. Я играю в туберкулезном санатории. Пластинки, которые крутят туберкулезникам, — разные там Травиаты да Тоски — дешевые. Платят мне что надо». В конце концов он подхватил Травиату и приказал долго жить.

— Господь да упокоит душу его, — почти трагически сказал Хлепурас.

— Аминь! — ответил Сосунок. — Пора уходить.

Они двинулись на запад, когда раздался уже первый свисток. Рупор граммофона на плече у Сосунка казался орудием Плутона.

— Пошли и мы, — сказала Лала.

Тогда раздался второй свисток, и появилась Саломея.

— Я опоздала. А другие где?

Волосы у нее были растрепаны, голос запыхавшийся. Стратис указал на Лалу, которая в одиночестве шла к храму Ники:

— Поторопись, если хочешь застать их. Ты пропустила историю Калликлиса о золотом руне…

— Иначе не получилось. К счастью, успела…

— Золотое руно, говорил Калликлис, это символ вечной любви. Все мы стараемся заполучить ее, но не умеем…

Саломея прервала его. Никогда она не была так покорна:

— Прости, пожалуйста. Я опоздала только ради тебя, пришла только ради тебя.

Стратис ответил все тем же безликим голосом:

— Я столько ждал в жизни, что научился считать естественным тщетное ожидание: если увидишь девушку без шляпы, которая поворачивает за угол на тротуаре у Музея, трамвай будет переполнен и не остановится; если увидишь такси, номер которого оканчивается на четверку, табачника в киоске не будет; если увидишь небритого человека с губами, сморщенными настолько, что не слышно его свиста, того, кого ты ожидаешь, ожидаешь зря.

Саломея попыталась было подстроиться под его тон:

— И ты увидел небритого человека со сморщенными губами?

— Конечно же, увидел, — сказал Стратис. — И ты прекрасно знаешь, что это не был г. Фустос или Фускос.

На мгновение она застыла, словно пораженная громом, а затем вцепилась ему в руку и заговорила прерывающимся голосом:

— Выслушай меня. Да, это правда: он занимался со мной любовью. Я только что оставила его. Я должна была, должна была испытать себя. Я ужасно измучилась за этот месяц. Теперь я знаю: ты можешь взять меня на этих мраморах, можешь убить меня, только оставь эту бесчеловечную сухость.

Она была возбуждена. Груди ее свободно двигались под платьем, словно плоды под листьями. Он чувствовал ее тело, растворившееся при лунном свете, лежащее на мраморе, на горном хребте, и дышал им. Он склонился было над ней. Сторожа свистели теперь перекрестно со всех сторон. Взгляд его упал на последнюю пуговицу ее платья: она была расстегнута. У него возникло чувство, что какой-то идиот бьет его железной палицей по голове.

— Кажется, магазин наш уже закрыт, — сказал он и пошел вслед за остальными.

Все встретились в Пропилеях. Сфинга посмотрела на нее без удивления:

— Ах, ты пришла? Ну, как? Понравились работы Фустоса? Видела, как удачно получается у него обнаженное тело?

Саломея резко сказала:

— Пошли, Мариго! Пошли, Лала! Я возьму такси.

Такси остановили чуть ниже. Лала шла последней. В помутневшем разуме Стратиса возник образ Исаака, идущего на заклание.

— Уф! — вздохнул с облегчением Калликлис. — Теперь пошли к девочкам.

— Кто этот Фустос? — спросил Нондас, словно не услышав предложения.

— Торговец йогуртом, — ответил Николас.

— Пошли к девочкам, — сказал Стратис.

— А я-то думал, что ты ни за что не пойдешь, — удивленно сказал Нондас.

— Акрополь нас преобразил, — сказал Калликлис. — Да здравствует Акрополь! Вперед!

Они стали спускаться к Анафиотике.[88] Войдя в узкие улочки, натолкнулись на гида по Акрополю, который ковылял впереди.

— Покайтесь! — крикнул гиду Стратис, обгоняя его.

— А! Бацакаца… — ответил тот. — Человек борется за выживание: что поделаешь? Возьму его, и пропустим по стаканчику.

— Спокойной ночи, — сказал Стратис. — Мы еще увидимся.

— Кто это? — спросил Нондас.

— Надежный сутенер. Как-нибудь я вас познакомлю.

Нондас обернулся и посмотрел на оставшегося позади человека, словно желая запечатлеть в памяти его образ.

Очень тихо и очень терпеливо Николас прошептал:

— «Retournons a nostre propos. — Quel? chier? — Non, mais torcher le cul».[89] Переведи, Нондас.

И засмеялся все с тем же выражением снисходительности.

Они вышли на улицу Эолу и прошли до переулка у церкви Святого Константина. В момент их приближения дверь поглотила три тени неопределенного вида. Они постучались. Им отворила беззубая старуха. На лице у нее было выражение стюарда, который заботится о пассажирах, страдающих морской болезнью.

— Не желаете ли зайти завтра? Сегодня желающих хоть отбавляй, — сказала она, но затем, узнав Нондаса, добавила: — Ну ладно, проходите.

Узкий открытый проход вел к деревянной лестнице. Мокрый цемент блестел в белесом свете луны, по которому они теперь ступали. Развешанные в глубине простыни казались лиловыми. Старуха отшвырнула пинком кошку, запутавшуюся у нее под ногами, и стала подниматься. Ступени скрипели. Стратис шел последним. На лестничной площадке остановились. Другая дверь и другой коридор, полутемный. Там, в глубине задвигалась какая-то фигура.

— Домна! — позвал Нондас и торопливо пошел вперед.

До Стратиса донеслось смутное бормотание, напомнившее молебен, услышанный за границей три года назад. Нондас вернулся обратно. Следом за ним шла полная низенькая женщина. Черная лента стягивала на талии розовую рубашку, которая едва прикрывала бедра. Она смерила взглядом всех, одного за другим, и сказала:

— Подождите немного. Я вас устрою.

Они стали ждать. Вдруг раздалась песня граммофона:

Не бойся, не бойся,Не бойся больше,Тебе уж скоро будет хорошо…

— Да это же Сосунок! — догадался Стратис.

Они ждали дальше. Калликлис, казалось, был в прекрасном расположении духа:

— С той минуты, ребята, как мы вошли сюда, я все ломаю голову вот над чем. Однажды летом прошлого года пошел я в «Афиней». Главным номером вечернего представления была женщина, которая должна была раздеться на сцене догола. Субботний вечер, театр забит до отказа. Уже выступили акробаты, фокусники, чревовещатель, наконец долгожданная минута настала. Декорация: столик с зеркалом и стул. Скрипка заиграла тоскующую мелодию. Вышла высокая смуглая женщина, села, посмотрела в зеркало, сделала вид, будто ей жарко. Затем она стала посреди рампы и принялась снимать с себя одежду. Все это она делала очень неумело, бедняжка. Скрипка затянула жалобу. Когда она дошла до трусиков и лифчика, загремел барабан. Она сняла и это…

— И что же дальше? — спросил Нондас.

— Безудержный раскатистый смех сотряс весь театр. Нужно сказать, что тело у женщины было прекрасное: ничего смешного, совсем наоборот. Почему же смеялись? В этом-то и вопрос.

— Нашли замену побиванию камнями.

— Нашему племени чужда сентиментальность, — сказал Нондас.

Отворившаяся дверь породила чьи-то усталые шаги. Появились двое мужчин, один за другим, и прошли мимо. От них сильно несло винным перегаром. На плече у второго был рупор граммофона.

— Брось, ты в этом совсем не виноват, — пробормотал Сосунок. — Виноват Акрополь.

— Акрополь-разакрополь. У меня угрызения совести! — ответил Хлепурас.

— Нет! Послушай меня. Я — артист и знаю это. Я прав, — сказал Сосунок.

Хлепурас ответил безнадежно:

— Конечно же, ты прав. Кто не прав, сидит в тюрьме, но…

Дощатая лестница заскрипела снова. Когда рупор исчез, снова появилась Домна. Комната, в которую она отвела их, представляла собой куб с синими стенами, двумя диванами и столиком посредине, над которым повис голубой свет.

— Нужно чуточку подождать. Работы сегодня слишком много, — сказала Домна.

Грудь ее казалась неподъемной. Нондас заговорил сладким голосом:

— Ничего. Тебя и еще одной вполне хватит. Мы здесь все друзья. Даже тебя одной нам хватит.

— Нет уж, — возразил Калликлис. — Так мы до рассвета не управимся.

— Минуточку, — сказала Домна. — Думаю, Кула уже закончила. Пойду, приведу ее.

Стратис поглядел на стены и подумал о развешанных внизу во дворе простынях.

— Эх, ребята! — сказал Николас. — Не кажется ли вам этот свет арестованным лунным светом?

— Акрополь грешников, — сатанинским голосом сказал Нондас.

Никто не засмеялся.

Калликлис почувствовал необходимость сопротивляться или выпрыгнуть из окна. Он посмотрел на Стратиса: того и вовсе не существовало.