Шесть ночей на Акрополе - Йоргос Сеферис

— Пришел все-таки? Ты прогрессируешь…

— Спеша сюда, я задавался вопросом, застану ли тебя одну, — ответил я.

— Если бы со мной был кто-то, ты подождал бы, пока он кончит, не так ли?

— Тогда следовало бы допустить, что я увидел дурной сон.

На утренних улицах каждый человек, каждый предмет казался мне еще влажным от ужасной купели его ночи.

Воскресенье

Не иметь возможности работать — еще одно мучение. Едва выйду из механической жизни, едва перо коснется бумаги, является это тело и сокрушает все преграды. Никогда грудь ее не была столь живой, как в тот раз: в ней бурлили силы весны в разгаре.

Недобрая ночь. Игла вышивала ее имя на моей коже, словно на матросской тельняшке. Я пылал. На рассвете сон был тяжелым и без снов. Едва проснувшись, я вышел и отправился в Маруси.[103] Бараки туберкулезников. Их доски даже не обструганы. Запах теплой земли вместе с ужасом человеческого тела. Скрипка и пианино в кафе разучивали «Валенсию». Вдали — невероятно присутствовала линия Гиметта.

Позорящие деньги, отвращение оттого, что мы — люди, красота и благость жизни — все это вместе, неразрывное, соразмеренное, и есть подземный механизм.

Я проходил целый день. Под вечер, в автобусе, когда я смотрел на молодую луну, казалось, что меня переселяют вместе со всеми водолюбивыми организмами в какой-то аквариум.

Понедельник

Трудно, трудно. Мысли о ней — словно гвоздь в мозгу. Утром все в порядке. После полудня начинаю думать, что каждый день, когда не вижу ее, прожит зря. Ночью сменяют друг друга порывистые и грубые картины. Ощущение, что кто-то из двоих должен сломаться.

Вторник

После жалких слов — минувшая ночь. После ужасной ночи оцепенения сегодня утром я думаю, что у нее есть, в сущности, все, что мне нравится, словно те вожделенные предметы, которые лежат за витриной. Вся трудность — в стекле, которое нужно разбить: это великое решение, которое погубит нас обоих.

Среда

Мы вышли под звезды, в места беспризорные. Живительный ветерок. Мы присели на каменном выступе. Не могу вспомнить, о чем я безудержно говорил. Помню только ее голос: «Перестань… Перестань…». Она была близка мне как никогда. Затем, как у человека, возвращающегося в свое естественное состояние, было обычное. Кого же она желает наказать? Кого из нас двоих?

Четверг

Если бы минувшей ночью я остался с ней дольше, то стал бы избивать ее до тех пор, пока не понял, что стал совершенной скотиной. Возможно, это было бы очищение. Что случилось теперь? Все занемело от боли. Куда девались это свежее тело и пылающие уста? Куда они девались? Снова головокружение, готовое залаять. Довольно.

Пятница

Сон в течение всей недели по три-пять часов. Даже после полудня не могу успокоиться. Едва закрываю глаза, снова является она — вся, до самых своих корней.

Ощущения, распространившиеся по всему телу, по всему разуму, проходящие сквозь здоровье и болезнь, выдержку и погибель, под опущенными ресницами, вместе с подъемом руки, словно жидкость в вате.

Возможно, я уже представляю собой объект медицинского исследования. Несмотря на существенное уменьшение мыслительных способностей, чувствую огромный подъем телесных сил, иногда приближающийся к ликованию.

Поздно ночью

Тело ее опять предстало неодолимо. Я пришел к ней домой. Она приводила в порядок небольшую столовую. Пальцы ее пробегали по различным предметам, словно безумие. Я молчал. Она исчезла из комнаты, появилась опять, затем снова и снова. Я ждал. Чувствовал в крови моей множество шипов. Она протянула руки.

— Сегодня я не успокоилась, — сказала она. — Прилягу немного, а затем выйду.

Освобожденные тела и шепот среди борьбы.

Вдруг она сказала:

— Я — не место, в котором пребывает твое тело.

Я ударил ее. Она разозлилась. Несносные подробности.

— Остановимся здесь, — сказал я.

Она поднялась, закуталась в простыню и села.

— Да, — сказала она, — остановимся здесь, ты прав. С самого начала, узнав тебя, я задавалась вопросом, та ли я женщина, которая способна дать тебе то, чего ты желаешь. Ты всегда весь вместе и стремишься, чтобы и другой был весь вместе… — Она засмеялась: — Ты не оставляешь в карманах ничего, даже когда снимаешь одежду… Я думала, что покончила с сомнениями, но ты снова ставишь меня перед вопросами. Это — начало нашего несчастья. Не нужно спрашивать…

Я попытался было заговорить, но она остановила меня:

— Это я виновата. Я знаю это. Впрочем, разве имеет значение, кто виноват? Мы не идем вместе — вот и все. Я приду на Акрополь и на этот раз, а затем сделаем так, чтобы время прошло. Если нам суждено встретиться снова, встретимся снова…

Говорила она тихо.

Она вышла, чтобы собраться. Когда она вернулась одетая, я пожелал ей спокойной ночи.

— Всего доброго, — ответила она. — Знаешь, завтра я уеду на несколько дней с Лалой. Мне необходимо выйти из этого болезненного состояния.

«Так лучше», — подумал я.

Это было все.

Воскресенье

Под вечер я углубился в узкие улочки Плаки. Я оказался перед побитыми оспой ликами домов. На балконе с покрытым ржавчиной металлом сидел молодой человек в пижаме, безучастно-страстный, рядом с двумя сморщенными и надменными дамами былых времен. Справа, на возвышенности, — почти развалившиеся низенькие домики. В окнах — множество лиц, обращенных к сцене, которую я не мог видеть. Затем я услышал крики. Двое мальчишек толкнули коляску с инвалидом к центру небольшой площади и убежали. Инвалид был вне себя: он орал, что имеет полное право сунуть руку в брюхо этим ублюдкам и вытащить оттуда кишки. Усы у него были седые, а лицо покрыто бледностью убийцы. В тапках и домашнем халате, с огромными грудями и бурно вздымающимися бедрами и животом, семеня крошечными шажками, появилась его дочь. На помощь ей вышла старуха с большим камнем в руке. Другая старуха, с тарелкой плавающих в масле соленых сардин и с беззубым ртом, перерезала ей путь, громко обзывая ее шлюхой, неизвестно кем обрюхаченной. Старуха с камнем заорала:

— Дочь мою, если хочешь знать, когда она родила, муж повел под венец и так уважил, будто она — настоящая королева. Посмотри лучше на свою, голодранку, которая шляется по улицам и дает… лучше не буду говорить что. Как же ей не обрюхатиться за такими делами?…

— А вот и он! — закричал с балкона молодой человек в пижаме и захлопал в ладоши.

Венчанный зять вышел на возвышенность со свирепыми запавшими глазами под шляпой, с идиотским лицом и в штанах, свободно спадавших вокруг тощих ног. Он медленно сошел вниз, остановился перед толстухой, смерил ее взглядом, закатил ей пару крепких оплеух и потащил за собой в одну из лачуг у подъема. И даже не взглянул на оставшийся валяться тапок.

Вот что было дано Мне сегодня. Я был в ее квартале, и только теперь думаю об этом.

Понедельник

Гвоздики такие красные, такие соответствующие тому, что там. Я прекрасно помню все предметы — каждый в отдельности. Помню блеск ваз, древесину двери, вешалку. Она не сделала ни одного движения, чтобы удержать меня.

Вторник

Голос ее в медленном, нерушимом ритме. Ее колени, ее плечи. Этот ритм завораживает меня — совсем не в смысле движения определенного тела, а так, как сосны на ветру (характерно движение ветра в сосновой хвое), в смысле многих людей, которые любили до нас и будут любить, когда мы уже истлеем в земле, — все эти вздохи.

Ночь

Пытаюсь быть правдивым. Какова правда безумия?

Постепенно она перестает быть женщиной и становится текучим лабиринтом, который меняет свои углы и изгибы, обретая очертания кипариса, колонны, шагающего желания.

Среда

И вот однажды на рассвете забирается в наши простыни несчастье и охватывает наше тело. Сегодня на рассвете.

Еще до того, как рассвело, я пошел бродить по улицам. Они привели меня к ее дому. Таково веление рока. Я остановился перед дверью, испытывая неодолимое искушение открыть ее. Страх долго удерживал меня. Я был уверен, что в этом доме обитают привидения. В буквах реклам, в запертых лавках, в немых дверях уже двигались призраки: один из них был украшен увядшим майским венком.[104] Я осмелел, когда пальцы мои коснулись ключа. Пустые бесполезные кубы. В комнате отсутствия ложе еще не убрано, с замерзшими крохотными волнами сна. В соседней комнате — шкаф. Мое отражение в зеркале раздражало. Там висели ее платья — былые бездушные формы. Я попытался прикоснуться к ним: их словно наполнило тело из воздуха. Меня ударило ее благоухание. Я опустил взгляд и увидел сандалии с развязанными ремнями. Я подумал о ногах, которые ушли, и тогда почувствовал, как меня душит кошмар оттого, что все это пусто, что во всем мире не было никого, кто наполнил бы для меня это вновь.