Шесть ночей на Акрополе - Йоргос Сеферис

— Видишь ли, — сказал он, словно разговаривая сам с собой, — земля здесь бедная, а народ голодный. Здешним-то что делать? Думают, что мы пришли нарочно, чтобы отобрать у них кусок хлеба.

Я смотрел, как его толстые пальцы крутят сигарету. Целая вереница позабытых жестов прошла перед моими глазами: руки эти развешивали виноград, тянули веревку, сияли; пальцы перебирали трубки волынки или мылись под нашим краном; затем — северный ветер, бивший в оконное стекло, освежающий смех под листвой, пещера Святого Иоанна.[97]

— А что случилось с Великоблагодатной?[98]

— Что с ней могло случиться? Или зарезали, или бежала на чужбину.

У меня было такое ощущение, будто мне принесли любимое дерево, распиленное на дрова для растопки.

Среда

По несколько строк каждый день: без порядка, без последовательности, просто так. Только чтобы удержаться на поверхности. А что еще остается?

Четверг

Возвращаясь домой, я бродил по некогда знакомым кварталам. Темные улицы, самые пыльные на земле. Спутницей моей была печаль. Она приняла обличья людей, которых я знал до отъезда. Некоторые из них были уже мертвы: таких я насчитал пять или шесть. При свете фар небольших автобусов Форда я пытался отыскать прежние дома, но видел только развалины, закрытые ставни, женщин в черных одеждах. Я увязал по щиколотки в пыли и щебне.

Как мало выдерживают наши нежные чувства и наша добрая воля на жерновах судьбы! По крайней мере, если бы можно было работать — отдать всего себя, как одержимый ремесленник, скромно. Не нужно этого расточительства, дающего средства к существованию.

Пятница

Страшное пробуждение на рассвете. Тело мое стало желать столь же сильно, как и разум, обезумело. Кажется, будто воображаемое избороздило его, словно мозг.

Суббота, 2 часа дня

«Остаемся на месте, ожидая распоряжений».

Утром, перед тем как открыть глаза, я увидел вот что.

Неожиданно все автомобили принялись сигналить мне, и я поспешно свернул в узкую улочку. Я слышал, как позади вопят, словно совещаясь, как найти меня. Я забился в дверной пролет и смотрел на проходивших мимо людей. Каждое их движение оставляло за собой камни. В конце концов улица оказалась завалена обломками скал и булыжниками всевозможных очертаний. Их было так много, что если бы я вышел из моего убежища, то вряд ли смог бы пройти.

Я вошел в букинистический магазин. Сутулый человек в очках сидел на низком стуле и курил, держа в одной руке сигарету, а другой поигрывал янтарными четками. Он казался блаженным и вовсе не замечал меня. В магазине царил полумрак. Стопки книг поднимались до самого потолка и, казалось, поддерживали его. Эти скорбные колонны были расположены таким образом, что напоминали античный храм. Другие книги валялись на полу. «Барабаны», — произнес я и поднял одну из них, совершенно истрепавшуюся. Я раскрыл ее наугад и прочел:

Саломея подняла руку и посмотрела на часы. Рука ее упала к ногам.

И больше ничего. Со все нарастающим волнением я перелистал книгу. Все страницы были чистыми. Я перелистал книгу снова. От белизны бумаги мне стало дурно. Тогда я смутно разглядел, как блаженный человек поднимает голову, смотрит в моем направлении и говорит: «Вы ошиблись, господин. Это — не книга. Это — клепсидра».

Вечер

Сообщение от Саломеи. «Занавес. Согласна. Но буду ждать тебя завтра, в пять, на площади Элевфериас, за занавесом. Если у тебя есть что-нибудь лучшее, не страшно. Не нужно даже сообщать. В любом случае, дома меня не будет».

Понедельник

Вчера я ожидал ее на этой площади, которая держит курс в сторону Сахары, у треугольного фронтона дома, который был когда-то моей гимназией. Никаких воспоминаний о тех годах: функционирование моей памяти прервалось.

Саломея пришла вовремя. Мне она показалась ускользающей, почти воздушной.

— Ты изменник, — сказала она.

— Одних губит измена, другие чахнут от верности, — ответил я (или изрек какую-то другую глупость в этом роде).

Я ощущал себя сосудом из необожженной глины. Небо было облачно, ветер закручивал всепроникающую пыль.

— Тем не менее, поскольку ты пришел, прошу тебя — по крайней мере, сегодня — быть щедрым.

Я промолчал. Мы прошли по унылым улицам, мимо жалких строений: такова безысходность нового в Афинах. Закрытые окна, присыпанные пылью, вызывали в памяти белые глазные яблоки слепых. Только одно из них позволило разглядеть девочку с черными волосами, очень большими глазами и чересчур размалеванную. Увидав ее, Саломея хотела было что-то сказать, но сдержалась. В Керамике[99] мраморы под низко нависшим небом были бледны и далеки. Только то высокое здание, которое, словно пугало, возвышается над античным некрополем, обладало еще какой-то упрямой старческой живостью. Я прошел вперед и стал рассматривать его вблизи, сделав круг, словно был один. Его веранды и балконы были из почерневшей древесины. За разбитым окном виднелись занавески, словно компрессы на теле больного. Саломея следовала за мной. Наше молчание было невыносимо.

— Когда-то девушки, должно быть, читали здесь со слезами на глазах Папарригопулоса,[100] — сказал я.

— Кто это? — спросила она.

«Будущее — слово, означающее отсутствие настоящего»,[101] — ответил я. — Так он писал.

Она засмеялась, но без радости. Уличный мальчишка бродил, расставляя смазанные клеем жерди для ловли птичек.

— Спроси его, не знает ли он, кто живет теперь в этом доме, — сказал я.

Она охотно прошла вперед и спросила.

— СлужащИе, — ответил мальчуган и ушел подальше.

— СлужащИе, — равнодушно повторила Саломея.

Затем без всякой связи и не глядя на меня она спросила:

— Ты любишь свою Грецию?

— Не знаю, любовь ли это или тяжба с моей гордыней, — ответил я.

— Гордыня — большая опасность, если…

Так и не закончив фразу, она глядела мутным взглядом.

Я сказал еще:

— А затем, в каком еще месте пребывает наше тело? Все остальные нас гонят прочь…

Глаза ее оживились, но она не ответила. Мы пошли к Тесейону.[102] Когда мы поднялись к перистилю, какие-то совершенно русые иностранцы бросились гурьбой к аппарату бродячего фотографа, налетев на него, словно рой мух на сладкое. Пыль щипала глаза и сушила губы. Я чувствовал, как тоска медленно и уверенно закрывает все пути.

— У меня дома мы были бы более защищены, — робко проговорила она.

Я взял машину. Дома у нее был целый лабиринт признаний. Невыносимых. Затем она сказала:

— Тела умеют лучше находить взаимопонимание.

Я не сдержался. Она была невероятно глубока, с упрямой страстью, всюду. Затем были страшные слова и все исчерпалось. Я расстался с одним из призраков со всей моей жаждой.

Вторник

Весь день было унижение. Теперь призрак воплотился. Он там.

Среда

Ее дом. Я его желал.

— А! — сказала она. — Я и не думала, что ты придешь так скоро. Позавчера я хотела дать тебе ключ от моего дома. Ты ушел такой сердитый. Возьми его. Можешь приходить, когда хочешь…

Я бросил ключ в карман.

— …Когда у тебя будет потребность в женщине, все равно в какой женщине.

— Саломея, — сказал я. — Мне нужен человек.

На лице у нее появилось жестокое выражение. Она устремила взгляд в потолок.

— Не знаю, где ты его найдешь, — проговорила она отрешенно.

— Я хочу, чтобы ты поняла.

— Не знаю, могу ли я понять. Знаю, что не хочу потерять свободу.

Словно усталая или равнодушная, она разделась и легла.

— Это все, что я могу дать тебе. Не нужно расплачиваться даже билетом на Акрополь.

Я ушел, не прикоснувшись к ней.

Четверг

Этеокл и Полиник сражались всю ночь. Силы их были совершенно равны. Кто из них был прав? Утром я поднялся совершенно разбитый, будто по мне прошел кавалерийский эскадрон.

Суббота

В четыре утра я зажег свет и увидел на мраморе, рядом со мной, ее ключ. Я поспешил к ней. В слабом свете вещи казались оцепеневшими в ее сне. Я прошел в ее комнату. Она спала спокойно, как малый ребенок. Глаза она открыла без удивления:

— А, это ты. Иди сюда, ложись. Ты, должно быть, устал.

Я почувствовал, как она постепенно просыпается. Затем устрашающая вспышка взметнулась и вернулась обратно с волнообразными движениями безумия. Так продолжалось до семи. Тогда она подняла голову.

— Пришел все-таки? Ты прогрессируешь…