Вор черной масти - Екатерина Русак

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948 года была введена уголовная ответственность за побеги из мест постоянного поселения лиц, выселенных в отдаленные районы Советского Союза в период отечественной войны.

"В целях укрепления режима поселения для выселенных Верховным органом СССР в период Отечественной войны чеченцев, карачаевцев, ингушей, балкарцев, калмыков, немцев, крымских татар и др., а также в связи с тем, что во время их переселения не были определены сроки их высылки, установить, что переселение в отдаленные районы Советского Союза указанных выше лиц проведено навечно, без права возврата их к прежним местам жительства.

За самовольной выезд (побег) из мест обязательного поселения этих выселенцев виновные подлежат привлечению к уголовной ответственности. Определить меру наказания за это преступление в 20 лет каторжных работ".

17 февраля 1949 года. 22 часа 54 минуты по местному времени.

Концлагерь принудительного труда Борлаг.

***

Мой этап окончился воротами Борлага[1].

Красивое название, правда? Бор Лаг! Вы, небось, сразу представляете себе дубовую рощу с раскидистыми кронами, под которыми приятно посидеть в тени в жаркий полдень. Насмешили! Если бы вы увидели то, что увидел я, оказавшись перед воротами Борлага, то ничего похожего на представленную вами картину вы бы не заметили. А я увидел палатки занесенные снегом и обнесенные колючей проволокой.

Хлопья снега, несомые сильным ветром осыпали нас, нескольких заключенных с этапа, когда мы шли по территории лагеря.

Борский ИТЛ поразил меня уже тем, что не имел нормальных дверей в жилых помещениях. Чтобы пролезть в спальную палатку, мне пришлось встать на четвереньки, и таким образом я оказался в "помещении", которое было рассчитано на шестьдесят человек. Но как оказалось, такой вход был лучшее, что возможно было придумать, спасаясь от лютых морозов, которые свирепствовали в этой местности.

Перед отбоем старший барака, хмурый мужчина, скорее всего из политических, нездорово покашливая, провел между вновь прибывшими короткий ликбез[2]:

- Воровать еду у своих нельзя - это крысятничество, - первым делом объявил он. - За это сразу смерть. Забьют насмерть всем бараком. Свободные миски и ложки найдете в шкафу. Пойдете за пайкой и баландой - берите. Лишних шконок сейчас нет, но завтра к утру освободятся. Ночью кто-нибудь помрет, занимайте любую освободившуюся.

Он сказал это спокойно с какой-то усталостью и такой обреченностью, что у меня по телу пробежала нервная дрожь. Но мой вопрос опередил другой человек из новоприбывших:

- И часто здесь умирают?

- Каждый день. Два-три человека в сутки. А бывает и пять... По-разному бывает.

- А отчего?

Старший палатки только рукой махнул.

- Сами узнаете. Завтра делайте как все. Смотрите и делайте. Дольше проживете...

Первую ночь в лагере я провел в метро[3] палатки. Это был тихий ужас! Земля барака была хорошо утрамбована еще при строительстве и теми бедолагами, которые спали здесь до меня, но отчаянно холодная. Е-мое, зима, а тут еще вечная мерзлота таежного края. К тому же, по полу постоянно тянуло ледяным сквозняком, который не прекращался ни на минуту из за холодного ветра на улице. Это вызывало у меня непрекращающуюся дрожь во всем теле. Практически я не спал, свернувшись насколько мне позволяла одежда в позе эмбриона, пытаясь согреться и сохранить тепло моего тела. О горячем чае можно было только мечтать, как о несбыточном. Трижды я за ночь вылезал из своего убежища и приплясывал, отчаянно дергаясь хоть как-нибудь пытаясь, согреется, хотя у меня это плохо получалось.

Надо ли говорить, что все зэка спали одетыми, и никто не снимал обуви? Попробуй, сними обувку и утром можешь не найти ее под нарами.

18 февраля 1949 года. 05 часов 03 минуты по местному времени.

Концлагерь принудительного труда Борлаг.

***

- Подъем! Подъем! - кричал надрывно дневальный.

Не отдохнувшие за ночь зэка посыпались со своих нар, толкаясь и мешая друг другу.

На построение нас вывели перед палаткой, в которой я провел ночь. Разбили по пять человек. Пересчитали. Некоторых зэка грубо обыскивали. Не всех, конечно, выборочно. Меня в этот раз эта унизительная процедура не коснулось. После пересчета и шмона поступил приказ свирепого охранника, звания которого я не увидел, идти для получения пайки. Мне и тем, кто со мной прибыл, пайки еще не полагалось, поэтому я и несколько человек с этапа мрачно вернулись в палатку. Очень хотелось есть. Только жаловаться некому. Бесполезно. Жалобы тут никто не услышит. Они только вызовут кривые улыбки. Меня душила черная злоба от такой несправедливости, но выше х.. не прыгнешь.

Пока другие зэка быстро работая ложками, поедали жидкую, лишенную навара лагерную шлюмку[4], мы, кому не повезло на празднике жизни, терпеливо ждали, когда пир Лукулла будет, наконец, окончен.

В первый день моего заключения в концлагере Борлаг, мне несказанно повезло. Я был оставлен при палатке дневальным. Нашим жилищем оказалась большая парусиновая палатка, старая, латаная-перелатаная, с многочисленными щелями и дырами, вся занесенная снегом. В мои обязанности входила уборка жилого помещения, ухаживать за тяжелобольными, наносить в палатку дров и воды от цистерны в питьевой чан. Но в первую очередь было необходимо нашить на одежду, которую мне выдали, лагерные номера[5]. Мне присвоили номер Н-283. Их вытравляли хлоркой на темной ткани, и эти номера полагалось носить на спине, на груди и на штанах. Делалось это затем, чтобы зэка в строю не могли быстро обменяться верхней одеждой при шмоне. А шмоны были часто, точнее постоянно не менее двух раз в сутки. И нашивать номера заставляли частым стежком, что бы невозможно было содрать, не разодрав материю.

Кто носил этот номер до меня? Кто-то наверное носил... Этой ночью умерло трое заключенных. Их вынесли из палатки и уволокли к воротам лагеря. Там, хотя было ясно, что они мертвы, им каждому сделали по выстрелу в голову, исключая возможность симуляции смерти. Инструкции лагерная администрация выполняла на совесть, что и говорить!

Смерть одного из умерших зэка особенно была ужасной. Его посиневшее лицо, кровавая пена вокруг губ, судорожно сжатые руки еще долго стояли у меня перед глазами. Я так и не понял, от чего он умер, но и козе понятно, что не от старости. И как раз по жребию его спальное место досталось мне. Бывает же на свете такая подлянка!

Но его смерть меня обрадовала больше, чем огорчила, потому, что вторую ночь в метро для меня было бы слишком! А шконка на втором ярусе - лучшее спасение от воспаления внутренних органов! Правда весь бздех кверху поднимается, но зато теплее и парашютисты[6] сверху не падают.