Легче воспринимай жизнь - Витаутас Жалакявичус

— Уходи отсюда, — сказала Аусте и замахнулась ремнем.

Пранас пошел в гараж, что служил им и коровником и курятником.

— Ну, зря ты не захотела борща, — сказал он Инге. Потом буркнул — Я хотел познакомить тебя с матерью… Это ни к чему не обязывает.

Она только кивнула головой, что, собственно говоря, ничего не значило.

— Корову доить нужно пораньше утром. Видишь, она нервничает и упрекает.

— Сегодня суббота, — сказал Пранас. — Скажи ей.

«Мой Единственный» повертелся вокруг кур и поднял вверх клуб пуха. Его прогнали из гаража, и дворняжка вышла па улицу.

Доктор куском ваты, намоченной одеколоном, отмывал следы пластыря на скулах. Постучал пальцами по лбу: легче-легче!

Крик девушки он услышал сразу, но долго не мог определить природу этого звучания. Поначалу это было похоже на визг играющего обиженного ребенка или на ребячью драку, где смех перемешивался с плачем. В любом случае мог поклясться, что слышал два или даже три голоса одновременно. Он прислушивался минутку и вернулся к зеркалу.

Пранас подталкивал Ингу по ступенькам на второй этаж.

— Легче, легче! — шепотом говорил. — Поздоровайся и скажи: «Я — ваша доярка…» или «Я — доярка вашей коровки…» Так, пожалуй, правильнее грамматически… И ничего больше от тебя не требуется.

— О господи!.. — застонала девушка.

Мать, наверно, услышала их шаги, потому что сама открыла дверь. Глаза были испуганные, а на лице появилось неестественное удивление.

— О-о! — только и сказала.

— Я ваша доярка коровки, — сказала Инга.

— Продать пора корову, она уже становится нам не под силу, — сказала мать и увидела, что сын не одобрил ее.

— Вот ведро для молока держим, вот здесь, на лестнице, вот на табуретке, — пробормотал Пранас.

— Вот на этом табурете, вот? — спросила Инга.

Мать спохватилась, стала приглаживать руками нечесанные с утра волосы и уронила наземь свою палку.

— Кричит кто-то, вот уже минуты две, — сказала мать и захромала к окну.

Инга подняла палку и прислонила к окну. Пранас стал разливать молоко по банкам.

— Это был такой страшный крик, — сказала мать обеспокоенно. — Не похоже было на голос человека.

— Я вас познакомлю с отцом, — сказал Пранас. Он сказал «вас» с расчетом на слух матери.

— Он спит, — поспешно сказала мать. — В другой раз. Если случится…

Она стала полоскать ведро. По поселку снова прокатился крик, на сен раз тягучий и однотонный, будто дрожала задетая струна.

— Эго голос человека или нет? — Мать устала, уселась па стул и, тяжело дыша, облокотилась о холодильник.

Отец тем временем мерял температуру. Налов очки, он долго рассматривал ртутный столбик. Не потому, что не видел, а скорее потому, что ему хотелось увидеть его другим. Так он и сказал:

— Как ни гляди — не твое.

Взял газету, что лежала на постели, и стал рассматривать спортивную страницу.

— Человек кричит, — сказал он, и никто его не услышал.

Ачас длиннющим бруском оттолкнул овчарку и пытался ударить ее, но не попал, и брусок выпал у него из рук, а когда он снова его подхватил и, бледный и взволнованный, оглянулся, овчарки как и не бывало. Ноги и руки девушки были багровыми от крови, и она кричала от боли, от страха и от ужаса только что пережитого. Потом на веранде закричала ее мать, однако сил ее надолго не хватило, и женщина упала в обморок.

Из дома выбежала Роза в нижнем белье. Она увидела кровь, Ачаса с бруском в руках, слышала крик матери Аусте, все это в ее сознании перепуталось и смешалось с предчувствием и страхом последних дней, и боязнью за Ачаса, и теми быстрыми переменами от добра ко злу и несчастья к счастью, что пережила она.

— Ачас! — крикнула. — Что здесь?!

— Овчарка. Бешеная овчарка… Подержи Аусте, я подгоню машину.

Девушка была в состоянии шока, и это в любом случае гарантировало, что боли она не чувствует.

— Не бойся испачкаться, — сказал Ачас. — Это не масляные краски.

— Прости, — сказала Роза.

Она поддерживала девушку, обняв ее плечи, и чувствовала, как дрожат ее собственные руки. Ачас заехал на газон, и они положили девушку на заднее сиденье. Под ногами путался брусок, которым он хотел ударить овчарку. Ачас поднял его и почему-то засунул в машину.

Нечто непонятное спросила Роза. Она сказала:

— Это наш?

— Древко от флага… Я. может быть, захватил его в сенях.

Он подрулил к амбулатории. На улице появились люди. Когда Понас сделал укол и девушка замолкла на топчане в приемном, Ачас вышел на улицу и членораздельно и громко сказал:

— Люди! Бешеная овчарка напала на девушку. Прошу всех разойтись по домам. Никого не должно быть на улице. Я говорю непонятно? Все уходят по домам! Мужчины — в том числе.

Люди расходились нехотя, ведя за руки детей и переговариваясь. Женшины собирались то у одной калитки, то у другой и вспоминали похожие случаи.

Доктор подал Розе халат.

— Вы пришли в себя? — спросил ее. — Тогда помогите мне, пока не придет сестричка.

Он наклонился над девушкой и раскрыл пальцами веки.

— Это я, доктор Йонас. Тебе не больно. И не будет болеть. Я только помою твои ножки и ручки. Тебе хочется спать? Такая погода. Всем хочется спать… Спи.

Роза взглянула на ноги девушки и ужаснулась.

— Ничего такого, чтобы ужасаться, — сказал Йонас. — Останется шрам на время. Ну, скажем, навсегда.

Ачас сделал круг по улицам поселка. Когда подъехал к дому, он снова увидел овчарку. Собака, опустив голову, неподвижно стояла на газоне, где танцевала девушка и на песке дорожки виднелась ее кровь. Собака поднялась и, казалось, узнала Ачаса, потому что хрипло заворчала и из пасти показалась пена.

Ачас неслышно подошел к двери, задыхаясь, взбежал по лестнице и в тот же миг показался в окне с ружьем в руках. Овчарки не было.

По местному радиоузлу передали просьбу к жителям — оставаться в домах. Сообщалось, что до специального распоряжения не будут открыты ни магазины, ни отделение связи.

Еще до того, как на опустевшую улицу устремились Пранас и Инга, там бродили четверо живых существ, которые кружились почти на пятачке и никак ее могли встретиться друг с другом: овчарка, Ачас, дворняжка, которую другая «дворняжка» называла «Мой Единственный», и трехлетний карапуз без штанов, который, видно, просто встал с горшка и пошел гулять по лужам.

Ачас останавливал машину то на одном углу, то на другом, заезжал наугад в какой-нибудь двор и выжидал. На заднем сиденье лежали два ружья. Особенной хитростью это не назовешь, но знал твердо, что собака не ушла из поселка, значит, должна себя обнаружить каким-либо образом.

Второй акт начался с падения карапуза в лужу. Он закричал и стал искать пути назад, к горшочку, не находил и заплакал вслух. Многие слышали плач, но никто не понимал, что плачут именно на улице. Ачас не выключал мотор на своих стоянках, считая, что постоянный гул должен меньше раздражать ухо собаки, чем включение и выключение мотора, и детского плача он просто не слышал.

Карапуз увидел собаку и замолк. В этот миг на улицу выбежал Ее Единственный и залаял на овчарку.

Пранас, а за ним Инга выбежали на улицу и успели еще увидеть уходящую дворняжку, а за ней овчарку.

— Возьми карапуза на руки, — сказал Пранас

Ачас поехал на испуганный лай дворняжки, но потерял след. Бросив машину у магазина, он с ружьем в руках обошел тыльную сторону дворов от магазина и дома Вайткусов.

Отец надевал костюм и поглядывал в дверную щель. Видел спину матери и ее седой венок на голове. Мать, как и все жители поселка, в этот час заняла место у окна и следила за событиями на улице. Если по правде, то она с волнением следила за зеленой военноподобной курткой Пранаса, которая мелькала между деревьями.

Отец надел берет и, ухмыляясь, засеменил в кухню, оттуда — на лестничную клетку, взял красное эмалированное ведро, в которое доили корову, спустился вниз, в гараж.

К своему великому смущению, он скоро обнаружил, что корова молока не дает. Он не мог с этим согласиться и задумался, сидя на низком табуретике, которым он пользовался в течение десятков лет. Сейчас не мог бы даже точно вспомнить, сколько времени он доит корову за коровой, которые все менялись, — одна лучше, другая хуже, каждая со своим нравом. Потом их продавали на мясокомбинат и покупали у колхоза другую. Короче, он доил с тех пор, как мать перестала выходить из дому после аварии. Сейчас снова пришла мысль, которую он постоянно отгонял, но не мог отогнать раз п навсегда — он, именно он виноват в том, что мать такая несчастная, как теперь.

— Человек есть каждый, — вслух сказал и сам слышал слова. Кивнул головой, показывая, что согласен с услышанным. — Конечно.

Где-то на улице послышался выстрел, и отец насторожился. Он вышел и встал перед дверью гаража. Когда прогремел второй выстрел, он, не задумываясь, как будто это давно было решено и он только ждал условного сигнала, выпрямился, и все с той же застенчивой улыбкой на лице пошел по тропинке, ведущей поперек сада и вниз, к долине, по которой пролегало шоссе Юг-Восток.