Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер - Маргарет Сэлинджер

Через несколько недель после начала семестра, как раз, когда решился вопрос с моей заменой, почва снова уплыла у меня из-под ног. После смены, где-то в половине первого ночи, я заехала на подъездную дорожку, вышла из машины, и тут, словно ниоткуда, появился какой-то парень. Я думала, что он собирается меня убить, но, слава богу, оказалось, что он явился за моей машиной. Поняв, что я не собираюсь чинить препятствий, он извинился, что напугал меня, вручил какие-то бумаги и уехал на моей машине. Первый взнос за этот проклятый автомобиль, который мы покупали в рассрочку, я внесла, целую неделю отработав круглосуточно во время снежных бурь 78-го года. Муж вносил плату и за машину, и за дом, который мы тоже приобрели в рассрочку, получив кредит от профсоюза. Я просто отдала ему мою чековую книжку. Я ненавидела возню со счетами и была счастлива, что он взял это на себя. Почту принесли уже после того, как я днем ушла на работу, так что я ни о чем не подозревала. Ну, девочки, вам уже ясно, что случилось дальше. Проучившись около месяца в колледже, я осталась без машины, банк в трехнедельный срок выселял меня из дома, все деньги, отложенные на учебу, исчезли, и вместе с ними — мой муж. Ни споров, ни ссор, ни сцен: исчез, и все. Я позвонила юристу, и тот мне растолковал, что нужно СРОЧНО вывезти из дома все, что мне принадлежит, иначе имущество будет считаться «совместно нажитым», не говоря уже о том, что муж может за ним вернуться.

Самое скверное было то, что я не догадывалась, с каким ублюдком жила последние пять лет. Никто из тех, кто его знал, просто не мог в это поверить: он был такой миляга, вечно шутил, улыбался. Жуть. Теперь, задним числом, я подозреваю, что он крупно задолжал каким-то парням, с которыми шутки плохи. Были какие-то разговоры насчет больших черных машин, которые прижимали его к обочине; а еще он учил меня бросать известь в глаза, если кто-то выбьет дверь и ворвется в дом. Я давно привыкла жить в зоне военных действий и не задавать вопросов, так что и тут все восприняла, как должное. Жизнь есть жизнь. Были же репортеры, или похитители детей, или просто буки, которые сидели на деревьях вокруг Красного дома, когда я росла.

Не помню точно, как все получилось, но в субботу утром, ни свет, ни заря, мой новый друг по Брандейсу Стив, который только что вернулся из армии, и старый друг Лу, который уже довольно давно вернулся из Вьетнама, где служил в Морской пехоте, подогнали грузовичок и перетащили туда все наше «совместно нажитое» имущество. К полудню мы убрались восвояси. Я была совершенно разбита, и физически, и во всех других отношениях, так что смутно представляю себе, что происходило в ближайшие недели — помню только, что мой друг Лу позаботился обо всем. И обо мне также. Кажется, я прожила у него несколько месяцев. Девушка, с которой он встречался, ныне его жена, не проявляла особого восторга, но все понимала и была уравновешенной; такой она и осталась, а еще глубоко порядочной и честной — чуть ли не самой порядочной из тех людей, которых мне выпало счастье знать. Лу несколько недель возил меня в университет и буквально кормил с ложечки перед телевизором, пока я не вышла из транса. Сам он вырос в приюте. Бог да благословит близких друзей, которым не надо ничего объяснять.

Благодаря друзьям, а может быть, и тому, что в детстве привыкла читать так, будто моя жизнь зависит от этого, я не пропустила ни одной лекции и получила в том семестре только высшие баллы. Поздней осенью я нашла прекрасную, светлую квартиру на верхнем этаже старого викторианского дома, который принадлежал священнику и располагался позади одной из церквей в центре Конкорда. В любое время дня квартиру заливал свет из узких, высоких эркерных окон, которые выходили на север, юг, восток и запад, как и стрельчатые окна церкви. Утром и вечером перезвон колоколов, доносившийся из этой церкви, до которой было рукой подать, напоминал звяканье бубенчиков, которое я девочкой слушала в Корнише, когда коровы шли пастись на зеленые луга, а потом возвращались домой. Квартира была дорогая, но мама позвонила и сказала: «Бери ее: в жизни бывают моменты, когда жить в красивом месте важнее, чем быть благоразумной», — и послала денег. И не пеняла мне тем, что муж меня обвел вокруг пальца.

Когда шок прошел и я обрела способность рассуждать здраво, мне пришло в голову, что я еще легко отделалась — ведь люди ежечасно совершают друг над другом самые жуткие вещи. Мой бывший муж забрал только деньги, он не оскорбил моих чувств. Своим исчезновением он дал мне шанс начать все с начала.

29

Гавань разума

Поступление в Брандейс было лучшим решением из всех, какие я когда-либо принимала, или, если выразиться точнее и более скромно, самым большим в моей жизни везением. Теперь, задним числом, оно кажется мне таким же важным для моего душевного здоровья и дальнейшей жизни, как и тот выбор, хоть и невысказанный, который я сделала в седьмом классе: жить во плоти, отказавшись от двухмерности вечных десяти лет. В седьмом классе я с радостью открыла для себя жизнь плоти, а Брандейс оказался радостным открытием жизни ума. Моего собственного ума, не чьего-то чужого. С того самого момента, как я вошла в аудиторию и познакомилась с требованиями к каждому курсу, к каждой специализации, к каждой ученой степени, мне стало ясно: в Брандейсе все направлено на то, чтобы выпускать развитых людей, которые приучены мыслить самостоятельно, а не воспроизводить на экзаменах точку зрения преподавателя. Меня не покидало ощущение, что студенты пришли сюда учиться, что учеба здесь высоко ценится, является уважаемым делом. Образование обладало самостоятельной ценностью, было не просто средством для достижения какой-либо цели, не рассматривалось как стремление к «результату», «итогу», которого они, преподаватели, или мы, студенты, должны были добиться. Хотя студенты, заканчивая университет, были хорошо подготовлены для профессиональной деятельности или дальнейшего образования, мы вовсе не были сугубо связаны с какой-то одной сферой — не были всего лишь «начинающими» врачами, «начинающими» юристами и так далее.

Что тогда удивляло меня, а теперь, через двадцать лет, когда я сама стала матерью, кажется вполне разумным: ради достижения этой цели студентам не позволялось жить как им заблагорассудится, разыгрывать из себя маленьких, «начинающих» взрослых. Им предъявлялись (надеюсь, до сих пор предъявляются) требования, которые выводили из терпения даже студентов постарше, вроде меня: зачем нужны такие курсы, как история искусств, биология, английский язык, щедро рассыпанные по учебному плану? И ни один из этих курсов не был введен «для галочки». Все они преподавались по-настоящему. Профессора «с именами», большие шишки с высокими окладами, репутациями, книгами преподавали на первом курсе. Лучшее не приберегалось для элитных аспирантских семинаров и прошедших отсев старших курсов. Ты снимал сливки, хотел ты этого или нет. Маститые профессора руководили работами студентов, принимали экзамены; назначали консультации по мере надобности. Своих» аспирантов они учили хорошо преподавать, не просто готовили себе дешевую замену на случай, если придется возиться с изданием книги. Я, и это вполне естественно, особенно остро чувствую, когда мне дают понять, что я мешаю, прерываю чью-то работу. А тут я все время чувствовала, что их работа — я. И, друзья мои, от нас тоже ожидали работы. Думаю, если преподаватель вкладывает в тебя время и силы, он вправе ожидать превосходных результатов. Коэффициент «пустозвонов», по шкале Сэлинджера, опускался, насколько я могла судить, ниже нулевой отметки.