Записки еврея - Григорий Исаакович Богров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Долго ли мы спали — не знаю, какъ вдругъ бѣготня, топотъ, шумъ, крикъ и говоръ разбудили насъ.
— Бѣгите! вставайте! кричали со двора, колотя въ двери и окна — скорѣе… горитъ… пожаръ!
Мы выскочили на дворъ въ однихъ рубахахъ, босикомъ… Меня била лихорадка, зубы стучали, въ глазахъ троилось. Ночь была темная, небо покрыто тучами, вѣтеръ былъ сильный. Громадное зарево вырѣзывалось на черномъ фонѣ ночнаго неба, какимъ-то гигантскимъ, уродливымъ, красно-багровымъ пятномъ. И это пятно, какъ показывалось моимъ помутившимся глазамъ, багровѣло гдѣ-то безконечно далеко, на самомъ краю горизонта. Я удивился, что, несмотря на страшную даль зарева, я явственно слышу рѣзкій свистъ и трескъ пожирающей стихіи, что дымъ, заносимый, вѣтромъ, выѣдаетъ глаза, что я, на своемъ лицѣ, ощущаю какой-то жгучій жаръ… Я какъ помѣшанный дико обвелъ глазами и остановилъ свой взоръ на окружавшей меня суетящейся толпѣ.
— Гдѣ горитъ? спросилъ я.
— Да твой же крамъ горитъ… нешто, не видишь?
Что затѣмъ было не помню…
Я очнулся въ объятіяхъ моей матери. Она и жена моя истерически, захлебываясь, рыдали; отецъ, вытирая кулаками слезы, стоялъ тутъ же, мрачный какъ туча; полунагія дѣти пищали и хныкали. Я все видѣлъ, все чувствовалъ, но, не будучи въ состояніи шевельнуть пальцемъ, лежалъ безмолвный, бездыханный, какъ человѣкъ въ летаргическомъ снѣ, въ которомъ мнимый трупъ съ полнымъ сознаніемъ присутствуетъ на собственныхъ похоронахъ, слышитъ, чувствуетъ все происходящее, но не имѣетъ силы, крикомъ или движеніемъ, протестовать противъ страшной участи…
Все сгорѣло, все было истреблено огнемъ. Я остался нищимъ, неоплатнымъ должникомъ-банкрутомъ. Я ограбилъ свою бѣдную мать.
Я опускаю завѣсу на мои чувства, на мое внутреннее я, въ тѣ минуты невыразимаго горя и крайняго отчаянія; мнѣ страшно переживать еще разъ это прошлое даже мысленно.
Но молодость вынослива, живуча.
И въ бреду самаго свирѣпаго пароксизма охватившей меня нервной лихорадки, и въ то время, когда я началъ исподволь поправляться, во снѣ и наяву, неотразимо мучили меня вопросы, неотступно вертѣлись въ моемъ мозгу.
— Кто виновенъ въ моемъ несчастіи? — За что жестокій рокъ меня преслѣдуетъ? Кто изуродовалъ мою жизнь? за что?
Съ какой стороны ни взглянулъ бы я на свою жизнь; пройду ли воспоминаніемъ горькое прошлое, стану ли лицомъ къ лицу съ безутѣшнымъ настоящимъ, воображу ли себѣ вѣроятное будущее, вездѣ и всюду я наталкиваюсь на неразрѣшимый вопросъ: кто виноватъ?
Конечно, прежде всего я самъ виноватъ: я еврей!
Быть евреемъ — самое тяжкое преступленіе; это вина ни чѣмъ не искупимая; это пятно ни чѣмъ не смываемое; это клеймо, напечатлѣваемое судьбою въ первый моментъ рожденія; это призывный сигналъ для всѣхъ обвиненій; это каинскій знакъ на челѣ неповиннаго, но осужденнаго за ранѣе человѣка.
Стонъ еврея ни въ комъ не возбуждаетъ состраданія. Подѣломъ тебѣ: не будь евреемъ. Нѣтъ, и этого еще мало! «не родись евреемъ».
— Но, вѣдь, я имѣлъ уже это несчастіе: родиться? могу ли я это совершившееся сдѣлать не совершившимся?
Мнѣ отвѣчаютъ: «Это не наше дѣло!»
— Не ваше? такъ ли? а взваливать все на еврея цѣликомъ, безъ провѣрки, это ваше дѣло?
Кто кого подстрекаетъ: укрыватель краденныхъ вещей вора, или воръ — укрывателя?
Кто убійца: топоръ ли, наносящій непосредственный ударъ, или разумная сила, направляющая орудіе гибели на голову жертвы?
Еслибы я хотѣлъ задаться вопросами, робко прячущимися за кулисы невозможнаго, то этимъ вопросамъ не было бы конца. Я сконцентрирую ихъ въ одинъ сжатый общій:
— Кто виноватъ?
VII. Отецъ и сынъ
Пропускаю нѣсколько лѣтъ…
Подробности и мелкія событія этого перехода времени не представляютъ ничего новаго; та же борьба за существованіе, тотъ же приливъ и отливъ горя, страданія и несчастія, тѣ же грубые толчки рока, тѣ же царапины, ссадины и раны, наживаемыя безпомощнымъ человѣкомъ, пробирающимся, путаясь и блуждая, въ тернистомъ лѣсу, называемомъ жизнью.
Для послѣдовательности, я сдѣлаю, однакожъ, сжатый очеркъ времени между послѣдними событіями и тѣмъ моментомъ, когда я начинаю вновь мой разсказъ.
Въ томъ отчаянномъ положеніи неоплатности, грозившемъ мнѣ лишеніемъ свободы, въ которое поставила меня дикая месть безпощаднаго убійцы, я благословлялъ судьбу ужь и за то, что она вновь представила мнѣ случай закабалить себя опять откупу. Какія униженія, какой неестественный трудъ, какой произволъ, какія лишенія пережилъ я, слоняясь въ мелкихъ должностяхъ, пока создалъ себѣ нѣкоторую позицію, трудно даже вообразить. Меня поймутъ только тѣ, которые подобно мнѣ, тянули откупную лямку, которые подъ плетью семейной нужды, неумолимаго голода, исполняли страшную роль негровъ у плантаторовъ пьянства и разврата. Я безропотно переносилъ все, пока разсчитался съ своими, довольно снисходительными, кредиторами. Служба была трудная, шестнадцати часовая въ сутки. Заработной платы не хватало на самую скромную жизнь. Но я находилъ время и силы работать за многихъ сослуживцевъ, малограмотныхъ, но занимавшихъ однакожъ видныя, доходныя мѣста. За этотъ сверхштатный трудъ, я получалъ въ три раза больше моего собственнаго скуднаго жалованья; кромѣ того, я давалъ единовѣрцамъ уроки русской грамоты и музыки. Я изъ кожи лѣзъ, пока очистился отъ долговъ; не доѣдалъ, не досыпалъ, но кормилъ семью. А семья увеличивалась съ каждымъ годомъ, и семейная жизнь, въ нравственномъ смыслѣ, дѣлалась невыносимѣе съ каждымъ днемъ. Мое лицо было вѣчно пасмурно, угрюмо, на лбу вырѣзалась та глубокая черта между бровями, которую физіономистъ, съ перваго взгляда, назвалъ бы чертою борьбы. Два раза перенесъ я опасное воспаленіе легкихъ. Я былъ худъ какъ щепка, длиненъ какъ восклицательный знакъ, желтъ какъ лимонъ. Но я все вынесъ и уцѣлѣлъ. Въ юности уже я былъ, какъ мнѣ казалось, старцемъ. Сознавая вполнѣ свою неволю, свое житейское желѣзное ярмо, я душилъ свои юныя страсти. Онѣ, сначала, порывались наружу, бунтовались въ моемъ молодомъ сердцѣ, но мало-по-малу, склонились передъ обстоятельствами, какъ и я самъ. Только неугомонное воображеніе, развившееся на почвѣ вычурныхъ романовъ, изрѣдка, и то подъ сурдиною, напѣвало мнѣ иную, сладкую пѣсню. Невольно вслушивался я въ эту обаятельную, страстную мелодію; поддавался ей на мгновеніе, но быстро отрезвлялся и отрицательно качалъ головою. Я ломалъ себя безбожно. Какъ только я очистился отъ долговъ, я приподнялъ голову. Свыкшись съ нуждою, съ лишеніями, я пересталъ ихъ бояться. Раздражительный мой характеръ и нервность не переваривали только унизительнаго обращенія. Я съ горечью сознавалъ, что люди, поставленные въ той сферѣ, гдѣ я прозябалъ, выше меня, стоятъ, въ нравственномъ значеніи, неизмѣримо
