Чернозёмные поля - Евгений Марков

Проигравшие не сдавались разом, если сумма была слишком серьёзна; они пробовали всячески подвергать сомненью истину этого горького события, и когда им это не удавалось, по случаю некстати присутствовавших при этом свидетелей, начинали уверять, что игра была в шутку; самым же умеренным и наиболее приличным отпором опасности считалось заявление проигравшего, что у него нет денег. Выигравшие шишовцы, впрочем, не очень поддавались на такие удочки и доводили своё исследование истины до обрывания лацканов, сованья в грудь и вырыванья из кармана чужих бумажников; через такие наклонности обеих сторон дело редко обходилось без форменной драки, но так как при этом присутствовали налицо те самые власти, которым обиженному предстояло на другой день заявлять об обиде, то всегда оказывалось возможным кончить дело мировой, ко взаимной выгоде всей компании, которая по этому случаю выпивала лишнюю бутылку на чужой счёт. Наиболее последовательные из шишовцев, способные философски слушать, «как поносят их и ижденут, и рекут на них всяк зол глагол», вчастую отделывались от платежа, и ценою некоторых неприятных для самолюбия минут, благоразумно спасали от расхищенья достояние своих семейств. Нельзя сказать, чтобы общество города Шишов доводило свою нравственную щекотливость до того, чтобы вовсе не играть впоследствии с такими упрямыми отсиживателями своей кровной копейки. О нет! Такой педантизм не был в нравах шишовцев. Напротив того, многие очень хвалили такой поступок отцов семейств, как акт известного самоотвержения, и единственное последствие их действий заключалось в том. что садившиеся с ними играть непременно каждый раз, не в особенно почтительных выражениях, напоминали им прошлое и заранее уговаривались с ними не мошенничать, как тогда, а расплачиваться честно, что виновные и обещали делать, сохраняя при этом всю приличную случаю скромность.

Подбор людей, составлявших общество города Шишей, был до такой степени удачный, что даже ошибкой не попадало в него никого, кого бы можно было выкинуть из колоды. «Настоящий подкаретный хвост!» — хохотал над ними с грубым деревенским цинизмом Трофим Иванович Коптев. Даже люди, учившиеся в университете, поживи они годик-два в Шишах, обработывались до такой степени в настоящих шишовцев, что можно было голову прозакладывать, что они никогда никакого университета в глаза не видали, а так и родились в Шишах, рядом с соляным амбаром против городского собора. Атмосфера уездного города Шишей имела какое-то согревающее и умиротворяющее влияние. «Все мы люди, все мы человеки!» — казалось, было написано над всяким присутственным местом, над всяким домом Шишей. Когда торопливый проситель, не осведомившись толком, что благодушный правитель шишовского уезда провёл прошедшую ночь, до самых петухов, в жаркой схватке с уездным врачом на зелёном поле, толкнётся по какому-нибудь спешному делу в квартиру его, охраняющий переднюю полицейский солдат остановит его безмолвным и таинственным мановением руки и шепнёт с озабоченным видом, почтительно кивая головой на кабинет: «Спит ещё… нельзя… на заре вернулся… к двенадцати часам подымется». И когда тот же назойливый проситель, прождав до двенадцати часов, увидит невыспавшегося и немытого начальника шишовского народа, он прочтёт в его глазах самое искреннее выражение желания, чтобы все просители провалились к чёрту.

— Чего вы с этим спешите? Экая важность! — недовольно скажет престарелый воин. — Стоило беспокоить из-за этого человека! Я всю ночь не спал, а вы с чем лезете! Дела, батюшка, не зайцы, не разбегутся, все переделаете; ведь ещё на той неделе семь дней. Надо и на ту неделю что-нибудь оставить.

Таков был основной девиз города Шишей, пребывавший во всех его углах и тяготевший в его воздухе.

Немудрено, что попадавшие в него молодые люди скоро теряли в нём бойкость и легкомыслие кочевников и приобретали взамен солидные, неспешные привычки и твёрдо выработанные житейские правила оседлых шишовцев. Даже шишовский судебный следователь, которому, казалось бы, нужно было соединять в себе все ядовитые и подвижные качества гончей собаки, отыскивающей след, — и тот в три года шишовской жизни сделался таким рыхлым и неподвижным тюфяком, вокруг которого преступление могло безопасно играть в жмурки и прыгать в чехарду. Выезд на судебное следствие этот служитель правосудия рассматривал, как личное оскорбление, и опрашивая свидетелей на мёртвом теле, более всего думал о том, успеет ли он нынче вечером поспеть к пульке у помощника или уж, видно, ему не судьба…

Книга не имела никакого влияния на жизнь Шишей, чем этот уездный город отличался от прочих стран Европы. В уездном училище была, правда, устроена так называемая «публичная библиотека», на которую штатный смотритель чуть не силою собирал кое с кого повиднее под два и по три рубля; но книги из этой библиотеки брали для жён и детей, и то только «читательные книжки», например, Собрание иностранных романов, где печатается какой-нибудь «Поступок господина Антуана», «Любовь до гроба», «Таинственный похититель», «Тайны мадридского двора» и тому подобный литературный товар. В убеждении шишовцев как целые книги, так и статьи журналов разделялись на две категории: читательных и сурьёзных; читательные читались, сурьёзные оставались неразрезанными. Мужчины же читали только одни газеты, под именем которых одни разумели «Правительственный вестник», другие — «Московские ведомости», а самый низший читающий люд — «Сын Отечества». Газеты очень интересовали шишовцев, и всякий сколько-нибудь порядочный шишовец был в беспокойном состоянии духа, если не мог в одно время с другими прочесть о встречах персидскому шаху или о подарках, сделанных английской королевой датской принцессе, и хотя все шишовцы имели немножко семинарскую неблагозвучную привычку называть по примеру первого шишовского политика, отца-протопопа, всех государственных деятелей Франции с таким ударением, которое придавало им характер несколько более шишовский, чем французский, и обращала Базèна в Бàзина, — однако всем шишовцам были известны имена Тьеров, Гамбет и Мак-Магонов, ошибки которых шишовцы судили без особенного снисхождения, хотя и с немалой решительностью.

Говоря о городе Шишах, нужно упомянуть, что они не сплошь состояли из одних начальствующих и пишущих. В Шишах были, как мы уже сказали, и обыватели, и не только мещане, но даже и купцы. Когда вы подъезжали к Шишам по почтовой крутогорской дороге и видели у ваших ног, по той стороне вонючей речки Шишей, тесные кучи серых, тёсом покрытых, тёсом обшитых острокровельных домов, без всякой примеси зелёного деревца, — вы могли среди этой однообразной птичьей стаи, клевавшей зёрна на распутье торговых дорог уезда, сразу отличить крупных хищников, кое-где торчавших среди этой мелкоты. Эти жёлтые и белые двухэтажные дома, с крашеными железными крышами, были дома шишовских купцов, хозяев города.

Шишовские купцы гнездились дружной, как коршуны в засаде, кучкой в самой серёдке Шишовского уезда, где никто не мог миновать их, — вперив зоркий и безжалостный глаз хищной птицы в обозы хлеба, которые зиму и лето вёз шишовский мужик, то по пыльным, то по грязным, то по ухабистым дорогам, из своих бедных деревень на городские рынки. Они ловили мужика на базарной площади, на выгоне, на большой дороге; у них везде были руки. С алчным клёктом бросались они на его несчастный возишко, враждебно шипя друг на друга и подымая бранчливый гам; они с боя овладевали каждым возом и наперерыв друг перед другом обмеривали и обвешивали сбитого с толку деревенщину, услащая его речью, сбивая ударами корца в полторы мерки в одну, плутуя гирями, обсчитывая деньгами, ко всему придираясь.

Уносил мужичонка в грязной мошне скудную плату за свой годовой пот и мозоли, рад и тому, что хоть это дали, оставляя весь барыш рябым зеленоглазым коршунам, у которых что ни день, то росли дома, лавки, заводы. Да уже и знали эти коршуны своё дело. Встряхнёт хлеб в горсти, покосится хищным глазом — всякое зерно насквозь увидел: и какое сытое, и какое щуплое, и какое перестой, какое пожарница задула; отберёт сейчас одно к одному; вот это, дескать, московское зерно, крупчатое, стеклом стекло, это в десять рублей, а это мука одна, из этого не будет крупы, в шесть рублей. Не утаится от него ни одна былинка кистеря или куколя, случайно попавшая в воз; сейчас отыщет и выдернет, сейчас цену собьёт. Мужик только диву даётся, как эта собака всё пронюхает. «Да что ж? На том стоит», — утешится он. Да и как не пронюхать им? Всю жизнь, до старости лет, бегали эти теперешние шишовские богачи прасолами по шишовским деревням; знали всякую нору, где у кого пух, где щетинка, где вощинка, где кожа. Голодные и поджарые, как борзые собаки, слонялись они из году в год, обнюхивая и отрогивая по сту раз каждую дрянь, которую можно было оттянуть за копейку у деревенской бабы, получая от хозяев бесцеремонные подзатыльники всякий раз, как приходилось чем-нибудь обдёрнуться, передать лишнюю копейку или не досмотреть изъяна в товаре. Поневоле насквозь его познаешь; глазом свесишь кормного борова, глазом вычислишь, сколько в нём кости и сколько сала, и чем он кормлен — желудями, или отрубями, или чистым хлебом. Пошляется, пошляется так прасол годков пятнадцать, получит хозяин веру — натравленная, мол, собака — пошлёт куда-нибудь в Таганий рог, в Рославль, в Нижний — побольше дело вести; глядь, выберет счастливый годок, прикарманит хозяйские денежки, — ищи, брат, с меня, какие у тебя такие документы? — да и засядет сам хозяином; смотришь, уж дом двухэтажный, и на дворе рушка, и на площади ссыпка, и в уезде земля куплена, и роща снята, а там в Орле контора заведена, и сам стал толстый да белый, не бегает больше, как ищейка, в рваном кафтанишке, а переваливается окороками, что купчиха московская, и кафтан новый ваточный, по самые пяты, и сукно на кафтане тонкое.