Чернозёмные поля - Евгений Марков

В счастливой безмятежной дремоте пребывало шишовское болото из одного дня в другой, плодясь и присягая, начальствуя, переписывая, торгуя в лавках. Все так слились с обычной чередой событий, что боялись одного, как бы вдруг не перервалась знакомая, намозолившая глаза нить и шишовцы не очутились бы перед таким положением вещей, которого никто прежде не предусматривал. Если всё прощающая теория поступков, составлявшая житейскую философию Шишей, делалась когда-нибудь бессильна, так это единственно в тех, крайне редких, случаях, когда Шишам приходилось применять её к поступкам человека, решавшегося возбуждать Шиши к тому, чтобы они перестали быть Шишами. Этого никому не прощалось.

Мирные, вялые и необидчивые шишовцы, не подозревавшие в себе способности ни к какому общественному делу, вдруг оказывались разъярёнными и дружными в преследовании врага. Ему позволялось всё, все грехи, допускаемые в пределах Шишей, не позволялось только одного — мечтать, что он вне Шишей, что он не Шиши. Всё, что было не Шиши, заклёвывалось Шишами без пощады. Шишам не было нужно никого, кроме них самих, Шишей, как древним евреям казалось, что на всём белом свете есть только один народ Божий, одни евреи, а все остальные должны быть преданы концу копья. Суровцов защищался от болотных миазмов Шишей в свежести своей деревни, уединении и в не прерывающихся заботах своего дела. Шишовцы скоро почувствовали, что Суровцов не склёвывается с ними.что его никогда не придётся считать в своей родной стае грачей, неразлучно каркающих на своих гнёздах, неразлучно клюющих очередную падаль; всё более и более уличался Суровцов Шишами в единственной ереси, ими преследуемой, — в отрицании Шишей.

Этого было довольно. Суровцов был отпет раз навсегда; теперь он был не нужен Шишам, он был в них невозможен, он был им опасен. Мысль эта прошла сама собой, без сговора, все шишовские головы. «Делай скверно, да по-нашему», — сказали Шиши.

Пожар в Прилепах

Несмотря на весну, день был такой жаркий, как в июле. Трофим Иванович Коптев со всеми дочерьми возвращался от брата Дмитрия Ивановича, у которого он гостил целых два дня; эту поездку он совершал ежегодно один раз, отсеявшись овсами. На этот раз Коптевых провожал и Суровцов. Потребность видеться с Надею с каждым днём делалась для него всё настоятельнее, да и Надя уже не могла вообразить себе какого-нибудь необычного происшествия своей жизни, в котором бы не участвовал Анатолий Николаевич. Поэтому немудрено, что у Анатолия Николаевича появились серьёзные поводы посетить Дмитрия Ивановича Коптева, с которым он всего встречался раз пять; надобно было и визит отдать, и о некоторых делах поговорить, как с мировым судьёю, и к тому же привлечь Дмитрия Ивановича к попечительству над соседней школой каким-нибудь порядочным денежным взносом.

Лошади всех трёх экипажей, утомлённые долгой дорогой, раздражаемые зноем и оводами, вяло переступали шажком, поднимаясь с трудом по прилепскому полю. До Пересухи оставалось вёрст пять.

— Папа, что это такое? Это пожар! — крикнула вдруг Даша, сидевшая с краю коляски, к стороне Прилеп.

Трофим Иванович испуганно оглянулся.

Бледно-красный огненный язык, чуть шатаясь в воздухе, тихим и прямым столбом поднимался над краем села.

— Стой, стой! — неистово заорал Трофим Иванович, силясь на бегу выскочить из коляски. — Стойте вы, канальи!

Все экипажи остановились.

— Варя, пошла в коляску! — запыхавшись кричал Трофим Иванович, почти выталкивая Варю из шарабана, где она сидела с Надею. — Ступай что есть духу домой, гони старосту и народ, чтобы все бочки и крюки везли. Духом… Слышишь? А я прямо в Прилепы!

Тарантас Суровцова быстро повернул на жнивья и понёсся в сторону.

— Анатолий Николаевич, Анатолий Николаевич, куда же вы? Поедемте с нами! — орал на всё поле Коптев.

— Я сейчас буду туда, я за трубою! — чуть донёсся голос Суровцова, высунувшегося из тарантаса.

Коптев тоже повернул шарабан на жнивьё, только в другую сторону, и так ударил Танкреда, что тот понёсся галопом.

— Много тут трубою сделаешь, — ворчал Трофим Иванович, ежеминутно подхлёстывая лошадь. — Хоть бы вёдра-то у этих каналий были. Ишь полыхнуло как, в один час села не будет.

— Папа, знаешь, где горит? Это хутор Железного горит, — сказала Надя, которая, вся бледная, сидела рядом с отцом и, несмотря на свой ужас перед пожаром, неслась нетерпеливым сердцем на помощь к горящим.

— И то Железный горит? Хоть бы им и кончилось, на село не перебросило, — пробормотал Трофим Иванович. — Гордей нынче сгорит, завтра отстроится, у него толстая шея; а вот как за эту голь примется, так уж точно беда будет. Нищий на нищем.

Когда Танкред подлетел, весь в мыле, к хутору Гордея, хутора уже не было видно. Среди зелёного леса дубов в торжественном и пустынном величии пылал громадный костёр. Все крыши изб, поветей и клетей были охвачены пламенем. Ни одной человеческой души не было видно на пожаре. Через выгон от села только теперь с криком бежали бабы, мальчишки и человека два мужиков.

— Держи лошадь, не подъезжай близко! — закричал Трофим Иванович, тяжко спрыгивая с шарабана. — Канальи! Ни одной души во дворе. Нет или детей в хате?

Трофим Иванович заглянул в окно. Половина избы горела с самого нижнего венца, и только толстая внутренняя обмазка избы не давала пламени охватить пол и потолок; огонь беглыми змейками лизал наружную стену и охватил соломенную крышу, прежде чем успели насквозь прогореть брёвна дома. Было ясно, что загорелось со двора, а не изнутри.

В эту минуту один из бежавших мужиков вскочил на порог.

— Ваше благородие! Должно, старик в хате… У них старик болен, — крикнул он, бросаясь в дом.

Коптев вбежал за ним. Четыре горницы обширной избы Гордея так были наполнены дымом, что невозможно было ни глядеть, ни дышать. Коптев бежал, закрыв рукою рот и нос, натыкаясь на лавки и столы. Вдруг хриплый старческий вопль раздался из угловой горницы. Там дым был особенно густ и бел; красные языки огня уже прорвались в двух-трёх местах стены, а сквозь швы потолочных досок сплошь сочились мелкие струйки огненного потока, который шумно разливался по крыше.

— Ваше благородие, вот он! Вот старик! Вставай, Гордюха, погоришь ни за грош, — раздался сквозь дым торопливый голос мужика. — Заступница милосердная! Да что ж это такое?

Голос мужика оборвался, и раздался другой, отчаянный и разбитый голос.

— Отцы родные! Выручите! Горю! Смерть моя…

— Ваше благородие, гляньте… к кровати привязан верёвкой! — в ужасе шептал мужик, силясь развязать дрожавшими корявыми пальцами окрученную в несколько раз верёвку.

— Нет ли ножа? Кажется, есть со мною, — вспомнил Трофим Иванович, поспешно доставая из дорожной сумки складной нож.

Верёвки дрогнули в одном, в другом, в третьем конце. Старик, полумёртвый от страха и дыма, вскочил на ноги и упал сейчас же.

— Батюшки, спасители! — хрипел он. — Сожгли меня… живого сожгли…

Мужик схватил его поперёк и потащил вон. Доски потолка уже с треском коробились, и красные швы раздавались всё шире. В окно лезли, будто огненные руки, то обрываясь, то снова цепляясь за притолоки, полосы пламени.

Когда Коптев выскочил во двор, народу было уже много.

— Воды, воды, подлецы! — ревел Трофим Иванович, багровый от натуги и грозя кулаками. — Бочки везите, вёдра! Али не видите! Не отстоите здесь, всё село сгорит!

Толпа шарахнулась от кулаков.

— И в самом деле, аль ярмонку пришли смотреть, — поддержал низенький старик, прибежавший босиком и без шапки. — Беги за вёдрами!

Но никто не трогался с места, только подталкивали и посылали друг друга; впрочем, к пылающему двору и подступиться было трудно, пока не рухнут крыши. Одна высокая остроконечная крыша на рубленном амбаре вздрогнула и пошатнулась.

— Выходи, кто на дворе! Сейчас рухнет! — крикнули кругом.

Человек пять народу выбежали из ворот.

— Есть кто ещё там? — спросил Коптев.

— Старик там хлопочет! — ухмыляясь ответил парень.

Коптев побежал во двор.

— Надо его вытащить, полоумного!

На дворе уже сыпались кучи тлеющей и горящей соломы, спалзывали целые пелены крыш, охваченные пламенем, телеги и сани под навесами горели, как дрова в печи.

У углового амбарчика, крыша которого только что перекосилась, стоял задом к воротам Гордей и силился ослабевшими руками выбить топором толстую дверь на внутреннем замке. Искры дождём сыпались на него сверху, волоса и рубаха его слегка курились.

— Крыша валится, уходи со двора! — кричал ему могучим басом Трофим Иванович.

Но Гордей ничего не слыхал и не хотел слышать; видно, что-нибудь очень одушевляло его, потому что старые руки поднимались и опускались с судорожною быстротою.