Чернозёмные поля - Евгений Марков

— Ну хорошо, хорошо! — торопится согласиться встревоженный юноша, которому кажется, что Авдей Тихоныч действительно попался впросак и готов уже на попятный. — С вами ничего не поделаешь. Ну, а за мак что дадите? За мёд?

— Медку у вас какая плепорция?

— Пудов пятнадцать, а маку тридцать четвертей.

— Это ничего-с, имеет свою приятность. Земли, должно, новые, — рассудительно замечает Елисей Тихоныч.

— Что ж дадите за мёд? Кончимте скорее… Знаете, я не люблю долго торговаться. Сказал цену, хотите — берите; не хотите — ваше дело! — разглагольствует Зыков, ободрённый окончанием главного предприятия.

— Экая жалость, что вы медком-то припоздали, — с искренним соболезнованием покачивает головой Авдей Тихоныч, теперь уже опустивший свои стеклянные очи с потолка на стену. — Недельки-то три назад, признаться, и нужен был. Это, знаете, товар такой, то за цену откель хошь подай, то и даром не нужно. Пустой товар. А впрочем, это не по нашей и части. Вот разве Елисей Тихоныч не возьмут ли? Что вам, братец, в настоящую пору требуется медку или нет?

— Ну его совсем! — отмахивается Елисей Тихоныч. — Куда его теперь денешь? Серпуховский покупщик уехал, рославский тоже, теперь с ним до Коренной пронянчишься. Силай Кузьмич надысь сказывал, шестьдесят пудов молодцы ему скупили, а уж покупщик тоже свалил. За полцены, говорит, отдал бы. Канитель только одна.

— Это верно, — поддерживает Авдей. — Дорого яичко к Великому дню.

— Не знаете, кто ещё здесь покупает мёд? — осведомляется с беспокойством Зыков.

— Здесь кому ж покупать! Кто покупал, закупился. Теперь эта статья никому не подходящая.

— Я бы уступил немножко, — нерешительно предлагает Зыков.

— Была бы цена, мы бы дали цену, — объясняет Елисей Тихоныч. — Мы от цены не бежим; что люди, то и мы; вот подождите до Коренной, весь купим. У вас нешто место пролежит?

— Деньги-то нужны… до зарезу нужны… в сохранную казну срок уж пропущен, — бормочет наивный юноша.

Наступает молчание. Два рябых ястреба с стеклянными глазами торчат в терпеливом ожидании с двух сторон своей жертвы, не шевеля ни одним мускулом.

— Да уж купите у них, братец, — советует наконец Авдей, обращаясь к братцу с ему одному понятным взглядом. — Барин-то хороший, пожалеть их надо, и они нас когда-нибудь пожалеют.

— Денег-то нет, вот беда, братец! А то б отчего не купить? Не нынче, завтра пригодится. Да и барина не хочу обижать. Дать ему три рубля по времени дорого, а он обижаться будет, скажет, дёшево… А мне Силай сейчас в долг отдаёт по три-то рубля. Ну, да уж делать нечего. Нужно барина выручить. По три рубля дам, куда ни шло. Авось, мне Господь за это больше пошлёт. С пятнадцати пудов не разорюсь.

— Вы, братец, людей не оставите, а Господь милостивый вас не оставит, — утешает, благочестиво вздыхая, Авдей Тихоныч.

И уйдёт от благочестивых братцев до пуху ощипанный юноша, продав в полцены и мёд, и пшеницу. «Продешевили, барчук, очень уж больно продешевили! — неодобрительно скажет через день Зыкову его староста, насыпая возы пшеницею и маком. — Щелканиха-то мёд по пяти с полтиной на месте прасолу отдала, а пшеницу коптевские надысь в Крутогорске ссыпали по двенадцати гривен за меру. Это уж вас, барчук, понапрасно купец обидел, чтоб ему провалиться!»

Одного не любил шишовский купец — общественной службы. Это ему был нож острый. Тут уж ему и почёту никакого не было нужно. Пропади он совсем и город-то, коли от своих делов отбивает. Шишовский купец был твёрдо уверен, что и без него всё будет сделано и в городе, и в уезде, и в губернии, и в царстве русском так, как нужно сделать; на всё есть начальство и законы, а не будет сделано, и то не его беда: найдётся без него, кому поправить. Другое дело, коли у него в роще лес раскрадут, или крупчатник запьянствует; тут уж, кроме него, точно никто не пособит. Оттого-то для шишовского купца весь Шишовский уезд и всё русское царство заключались, собственно говоря, в его лавке да в его мельнице.

Никогда ещё ни одному самому славолюбивому и ловкому исправнику не удалось провести шишовского купца на каком-нибудь деле так называемого общего интереса. Один затеет, бывало, тротуары провести от собора к присутственным местам, другой — выстроить на базаре крытые лавки для овощных торговцев, третий — воздвигнуть тесовую ротонду среди давно зачахшего бульвара; так и остались все на затеях; как смекнут купцы, что приходится на капиталы разложить, так и шарахнут все назад. «Нам, мол, ваше высокоблагородие, ни в каких этих самых делах надобности не состоит, потому как город наш маленький, торговли нет в нём ровно никакой, а мы сами чуть животами дышим».

Какой-то неблагоразумный штатный смотритель шишовского уездного училища, намереваясь отличиться перед начальством, даже возмечтал подвигнуть шишовских обывателей к учреждению на счёт города классической прогимназии, с какой целью и собрал «представителей городского купечества» на закуску в день торжественного акта; конечно, он был всецело посрамлён, потому что «почтенное городское купечество», воспользовавшись благоприятным случаем, попыталось даже отделаться от найма помещения для единственного приходского училища города Шишей, на что тратило в год сто двадцать рублей, по бесцеремонному приказанию одного из крутых старинных губернаторов, названному, впрочем, для порядка, общественным приговором.

— Что нам в учёных-то, батюшка Силай Кузьмич, — философствовал по этому случаю в толпе купцов иудоподобный Зосима Фаддеич, голос которого имел на них решающее влияние. — Мы с вами, Силай Кузьмич, и у дьячка грамоте не учились, пятачка одного медного на самое это дело тятенька не потратил, однако, благодаря Господа Бога, и капитал в себе имеем, и от людей нам не стыд, а честь. Ведь вот в приходском-то у нас учитель на что грамотный: и арифметику, можно сказать, и грамматику всякую знает, а ходит с продранными локтишками да нашему же дураку брату кланяется, с того с самого своего образования. Да что говорить! Тятенька-то ваш, Кузьма Сидорыч, с позволения сказать, имени своего подписать не умел, пятерню ведь прикладывал. Вы же помните, господа! А какие купцы были почтенные! В те времена. не нонешним чета, по тридцать тысяч четвертей в год сквозь свои руки перепущали. А это я вам, Силай Кузьмич, сущую правду доложу: господам все эти выдумки нужны, потому по торговой части им нельзя, вотчинами-то они пообеднели, ну вот и норовят всё на жалованье. Учёному, известно, жалованье даётся, а неучёному кто даст?

Тем и порешили шишовские капиталисты опасный вопрос о классической прогимназии.

Шишовский мужик, конечно, относился к образованию с таким же грубым недоверием и несочувствием; но мужик-купец, в котором аппетит наживы доходил до идолопоклонства, лез дальше и возводил в победоносную теорию слепые движения своего невежественного духа.

Лучше всего было жить в Шишах шишовскому исправнику, как и следовало по справедливости: начальнику первая честь. Редкий архиерей на покое имел там мало дела, как шишовский исправник, который и сам искренно считал себя на инвалидном положении. С него собственно ничего не требовалось, требовалось только, чтобы в городе Шишах был начальник. Поэтому шишовский исправник проводил время в таком блаженном и праздном состоянии, которому бы позавидовал философ. Он мог явиться всюду в роли начальника и нигде ничего не делать. В полицейском управлении сидел помощник с заседателями и секретарём, и дела оказывалось много даже для них; но первое место за красным столом всегда было готово ему, исправнику; часов в двенадцать, наскучив дома болтовнёю с женою и гостями, добрый старичок приходил «в присутствие» и с важным видом садился на своё кресло читать новые газеты; прочтёт газеты, узнает все новости и пойдёт себе слоняться по разным другим присутствиям, где он надеялся встретить кого-нибудь приезжего из уезда и где вообще всегда можно что-нибудь увидеть и услышать; посидит в казначействе, помешает казначею, потом пойдёт помешает секретарю мирового съезда, потом управе… Везде рады покалякать, оттянуть часочек-другой от скучного дела. В одном месте папироску выкурит, в другом — по-домашнему — чайку стаканчик, о том да о сём тары-бары заведут. А писцы из канцелярских комнат с завистливым любопытством поглядывают через свои перья на весело беседующих начальников; «о чём это они гогочут?» — стараются догадаться те, кто поближе, вслушиваясь в беспечный хохот, раздающийся вокруг зерцала. «А, это о докторе, — расслушает кто-нибудь: — это как его вчера в садике секретарь за воротник таскал! Ведь он же тут был, видел?»

Исправник ничего не делал в городе потому, что он был начальник не только города, но и уезда; в уезде он ничего не делал потому, что на руках у него был не только уезд, а ещё и город. Да и что было делать ему? Весь интерес города сосредоточивался на Покровской ярмарке, на которую деревенские шишовцы нагоняли скота и лошадей, а орловские полехи привозили разный лесной товар. В ярмарку исправник никогда не отлучался, по священной заповеди старины; он знал своё дело. Но ведь шишовская ярмарка была всего три дня, в году у шишовцев считалось триста шестьдесят пять дней, как и у других народов. Всё остальное в Шишах делалось отлично само собой, без помощи исправника. Арестанты сидели в остроге, пожарные бочки стояли окрашенные зелёной краской, торговцы торговали в лавках, в соборе аккуратно звонили к вечерне, и никто из шишовцев не заводил никакого бунта. Спокойствие было такое, что даже, случалось, раздражало исправника. Ему иногда казалось, что начальство не поверит, будто бы в Шишах не происходит никаких событий. А между тем, их не происходило. Даже пожаров порядочных, и тех не было. Выкинет вдруг из трубы, — вот бы, кажется, происшествие; не тут-то было: сбегутся шишовские мещане, что муравьи на кочку, кто с ведром, кто с багром, затопчут огонь в одну минуту; молодцы были на это, не мужикам чета.