Чернозёмные поля - Евгений Марков

Мужик-то мужиком сполна в нём остался, да всё уж не тот мужик. Теперь у него горница, как у господ, бумажкой оклеена, и иконы золочёные, и пол крашеный, никакому начальнику заехать не стыдно; балкон на доме с золотыми выкрутасами, издали едешь, светится, словно иконостас в церкви. а на трубах такие фигуры… Протопоп всякий праздник поздравлять приходит с просвиркою; выйдет на лавочку посидеть подле ворот, приказчики кругом стоят, целая дюжина, всякий хозяину почёт отдаёт, да и народ прохожий кланяется, потому видят, хороший купец сидит, капитальный.

Если бы шишовскому купцу Савве Фаддеичу или Авдею Тихонычу, или брату его Елисею Тихонычу сказали, что есть на свете страны, где купцы берут свой барыш, не обсчитывая и не обмеривая, не из прижимок и обмана, не лишая заработка того, у кого покупают и кому продают, а верным коммерческим расчётом, быстротою оборота, смелым риском, оставляя барыш не только себе, но и тем, кто имеет с ними дело, то и Савва Фаддеич, и Авдей Тихоныч с братом своим Елисеем Тихонычем ядовито бы этому посмеялись: «Хороши купцы! — насмешливо заметил бы хитроумный Савва. — Начистоту дело вести, концов не свести! Чем же и разжиться нашему брату, коли плохого товару хорошим не покрывать? А покупателю всё сойдёт, его дело не коммерческое, домашнее. В своём горбу, говорится, нет убытка».

Поучили бы шишовские купцы нью-йоркского и ливерпульского негоцианта, как настоящую коммерцию вести.

Сидит в одном каменном доме жёлтой краски, с огромными деревянными лабазами, с терезами во дворе, Авдей Тихоныч с правой стороны проезжей улицы, как раз на точке, где у него весь мужик под ногами; сидит в другом каменном доме такой же краски, с такими же терезами и лабазами, на левой стороне той же самой проезжей улицы братец его Елисей Тихоныч. Живут будто розно, ссыпают будто в разные лабазы, а охотятся вместе; один сгоняет поживу справа, другой слева. Распустят свои машистые крылья и гонят в кучу, к своему гнезду, мелкую пташку, которую им нужно ощипать. Попробуй увернуться от них! Щиплют они и не одну мелочь. Вот уж в парадной горнице Авдея Тихоныча с лазоревыми обоями, с штофной алой мебелью, сидит неосторожный и неопытный юноша. Эта наш знакомец Зыков, друг пролетария, смелый проповедник коренного пересоздания мира, не имеющий решимости рассчитать самого ленивого и грубого из своих работников, не умеющий добиться, чтобы ему давали его чашку чаю в тот час, когда она ему нужна. Бедняга! Ему всегда нужно было денег и всегда очень спешно. Он приехал продавать пшеницу и мёд, не справившись о ценах, не выждав времени. Когда тут ждать? К тому же в его глазах даже шишовские купцы свято осуществляют собой теорию спроса и предложения, и он верит, что цена Авдея Тихоныча есть несомненная «рыночная цена продукта», против которой, как против закона природы, бесплодно восставать

Авдей Тихоныч сидит против него в засаленном ваточном капоте на узеньком стуле, с рябой сытой рожею, лоснящеюся постным маслом, с ничего не выдающими глазами из зелёного бутылочного стекла, с тяжёлым замасленным бумажником в грудном кармане, которого прикосновение одухотворяет Авдея гораздо больше, чем биение не особенно нужного ему сердца под рёбрами, немножко глубже бумажника. С другой стороны юного Зыкова сидит в такой же позе и таком же капоте, такой же рябой и масляный, с такими же расплывающимися, будто никуда не глядящими глазами, братец Елисей Тихоныч. Сидят, как два ястреба на кочках, выслеживая попавшегося между ними мышонка, которому уже не ускользнуть, с которым нечего торопиться.

— Нет, скажите, пожалуйста, последнюю цену! — неуверенным голосом просит юноша, безнадёжно оглядываясь то на Авдея Тихоныча, то на Елисея Тихоныча.

— Цена самая вертикальная. Уж на что цена! — говорит Авдей Тихоныч, исследуя мутными глазами гвозди потолка. — Шесть с полтинкою, коли на октябрь… Да чтоб в мешочках.

— Помилуйте, что это вы? Как же в « Биржевых ведомостях» пишут. что из Одессы в Англию насыпают по двенадцать рублей! В Риге тоже большой спрос… Седьмого сентября сделали на Гамбург по одиннадцать талеров, при настоящем курсе прусского талера, ведь это огромная цена, около четырнадцати рублей! А вы даёте шесть… Ведь по газетам же и вам видно?

— Пустое одно пишут в этих самых газетах, смею вам объяснить, — уверяет Авдей, не изменяя ни одного мускула. — Потому нам по коммерции это дело доподлинно известно. Нам бы ещё лучше побольше-то платить. Дела бы больше, продавцу лестно, и нам барыш. А против цены не пойдёшь.

— Цены Бог строит, — поддерживает Елисей Тихоныч, которому более других известно, поскольку в этой обязанности помогали Богу он сам, Елисей Тихоныч, и братец его, Авдей Тихоныч. — Вы же это, братец, сколько господину даёте? — с любопытством осведомляется он, словно торг вовсе не касается его.

— Да уж шесть с полтинкой накинул. Что с ними делать! Барин-то очень скупы…

— Шесть с полтиной — большая цена! — с внушительной серьёзностью обращается к «барину» Елисей Тихоныч. — Четвертак лишнего против цены получите.

— Опять же и пшеница ихняя какая! Краски никакой, легковесная, перемочка, должно, была; и чистота совсем плохая! Сказать вернее, суржонка, не пшеница. Вот извольте сами сравнить. Я вам значок покажу, у Петра Митрича пятьсот четвертей вчера купил, по шести рублей. Уж не этой чета. — Авдей Тихоныч идёт в другую комнату и приносит мешочек пшеницы. — Вот извольте посмотреть, — говорит он, высыпая на стол отлично обчищенный, обдутый образчик, в котором каждое зерно было полно и тяжело и краснело, будто червонное золото. — Глядеть дорого… Поросята лежат, не зерно… А вес-то попробуйте, а краска?

— Помилуйте, что говорить! Вся, как есть, московская, вся на крупчатку, — поддерживает со стороны в качестве беспристрастного зрителя братец Елисей Тихоныч.

— Дайте-ка раскусить, видишь! Хрящ один, янтарь! Муки порошинки нет… За эту пшеничку можно красненькую дать, хорош товар… А уж чистка — нет нигде такой.

Елисей Тихоныч безнадёжно машет рукой.

Пшеница бедного Зыкова кажется горстью навоза рядом с этими золотыми зёрнами. Простодушный Зыков захватил её мимоходом с верху закрома, не очистив даже от налетевших нечистот; теперь он сам поражается разницею её от пшеницы Петра Дмитриевича, которая, впрочем, вчера поутру точно так же была показана самому Петру Дмитриевичу в качестве только что купленной у Ивана Семёныча тоже в количестве пятисот четвертей, но уже по восемь рублей с полтиной, так как, по расчёту Авдея, с Петром Дмитриевичем были бы рискованы такие наивные шутки, какие смело можно было шутить с безобидным юношей.

— Ну, давайте уж семь рублей, Бог с вами! — говорит сбитый с позиции Зыков. — Если бы мне не были до зарезу нужны деньги, ни за что бы не продал, подержался бы до пути.

— Что путь скажет, одному Богу известно; бывает, подымет, бывает, и снимет рублик, — философствует будто сам про себя Елисей Тихоныч.

— Шесть с полтиной, уж нечего делать, надо заплатить, — говорит Авдей Тихоныч, опять вперяя взоры в гвозди потолка. — Обмахнулся немножко. По-настоящему, и ссыпать такую пшеницу один срам. Что это? Газ один, пух, хоботьё… Пропустите ещё разочек на сортировке, может, и обобьёт что… Вам это какой расчёт! Экономия своя. А впрочем, продайте кому другому, коли наша цена не подходит. Мы за этаким добром, признаться, не гонимся. Так уж покупаем, будто барин знакомый, обижать не хочется. А то мы и от хорошей открещиваемся, не то что от этого навозу.

— Ну хорошо, хорошо! — торопится согласиться встревоженный юноша, которому кажется, что Авдей Тихоныч действительно попался впросак и готов уже на попятный. — С вами ничего не поделаешь. Ну, а за мак что дадите? За мёд?

— Медку у вас какая плепорция?

— Пудов пятнадцать, а маку тридцать четвертей.

— Это ничего-с, имеет свою приятность. Земли, должно, новые, — рассудительно замечает Елисей Тихоныч.

— Что ж дадите за мёд? Кончимте скорее… Знаете, я не люблю долго торговаться. Сказал цену, хотите — берите; не хотите — ваше дело! — разглагольствует Зыков, ободрённый окончанием главного предприятия.

— Экая жалость, что вы медком-то припоздали, — с искренним соболезнованием покачивает головой Авдей Тихоныч, теперь уже опустивший свои стеклянные очи с потолка на стену. — Недельки-то три назад, признаться, и нужен был. Это, знаете, товар такой, то за цену откель хошь подай, то и даром не нужно. Пустой товар. А впрочем, это не по нашей и части. Вот разве Елисей Тихоныч не возьмут ли? Что вам, братец, в настоящую пору требуется медку или нет?

— Ну его совсем! — отмахивается Елисей Тихоныч. — Куда его теперь денешь? Серпуховский покупщик уехал, рославский тоже, теперь с ним до Коренной пронянчишься. Силай Кузьмич надысь сказывал, шестьдесят пудов молодцы ему скупили, а уж покупщик тоже свалил. За полцены, говорит, отдал бы. Канитель только одна.