Владимир Набоков: американские годы - Брайан Бойд

Когда Набоков заявил, что Пушкин плохо знал и английский, и другие языки, Уилсон опять возразил ему, выдвинув очередной изощренный психологический довод: «Эти завиральные идеи, — написал он в дневнике, — разумеется, подсказаны желанием думать о себе как о единственном в истории писателе, который в равной степени владеет русским, английским и французским». На самом деле прежде Набоков, как и многие, тоже считал, что Пушкин знал английский, немецкий, греческий и итальянский, и лишь изучая источники, выяснил, что Пушкин неоднократно принимался за эти языки, но так и не овладел ими в должной мере и иностранную поэзию мог читать только по-французски74.

Впрочем, свои критические замечания Уилсон по большей части оставлял при себе, и, несмотря на все разногласия, они по-прежнему наслаждались обществом друг друга. Набоков попросил гостя почитать вслух «Евгения Онегина». Уилсон с ужасным жаром взялся за дело и ошибся ударением в первом же многосложном слове: «Мой дядя», полностью соответствующем английскому «My uncle». Набоков потом рассказывал, что Уилсон искажал каждое второе слово, «превращая ямбическую строку Пушкина в некий спастический анапест с многочисленными жужжаниями, грозившими вывихом челюсти, и довольно симпатичным подтявкиванием, которое безнадежно спутало весь ритм, так что мы оба чуть не надорвали животы»75.

И автор «Записок о графстве Гекаты», и автор «Лолиты» ценили сексуальные пряности в литературных яствах. Уилсон впоследствии вспоминал, что «привез Набокову „Историю О“, эту в высшей степени изысканную и занимательную порнографическую книгу, и в ответ он послал мне собрание французских и итальянских стихов более или менее вольного характера, которые, я думаю, служили ему вспомогательным материалом для перевода Пушкина». Наконец Уилсон собрался уезжать; дело было утром, Набоков вышел проводить его. Уилсон, сидевший в машине сзади, поставив подагрическую ногу на сиденье, заметил, что у только что принявшего ванну Набокова очень свежий вид. Набоков перегнулся к нему через борт автомобиля и, пародируя «Историю О», промурлыкал: «Je mettais du rouge sur les lèvres de mon ventre»[115]75.

XIII

Все лето 1957 года Пушкин не выпускал Набокова из-за письменного стола. В конце июня первая треть книги отправилась в «Боллинджен»: введение, перевод и комментарий к 1-й главе плюс «Записки о просодии». Дмитрий готовился к шестимесячной службе в армии и помогал отцу составить подробный указатель к будущему четырехтомнику77.

Кроме «Онегина», у Набокова ни на что не оставалось времени — но он успевал любоваться чудесным лесом вокруг дома. С самой весны Набоков внимательно наблюдал за кишевшими вокруг дома птицами: дятлами, сойками, свиристелями. Он даже передвинул свою кровать, чтобы видеть большое дерево гикори, к которому была привязана старая автомобильная шина, превращенная в детские качели. Он не подстригал газон, предпочитая работать, сидя в высокой траве. В сумерки Набоковы бросали подковы, метя в ствол болотного дуба, и соседи слышали их счастливый смех, звенящий в воздухе. Присмотр за котом, окно, свиристели, гикори, качели, подковы — все превращалось в хворост для «Бледного огня». Как-то в июле Набоков написал стихотворение — и четыре года спустя переделал его для Джона Шейда («Заходящее солнце, освещающее кончики / Гигантской скрепки телеантенны»). Но «Евгений Онегин» требовал своего. В начале августа Набоков по-прежнему надеялся за месяц дописать комментарии и говорил, что иногда чувствует себя «совершенно изможденным и страшно угнетенным»78.

Не так давно он боялся потерять из-за «Лолиты» работу в Корнеле. Эта опасность миновала. В конце мая «Лолиту» прочел декан гуманитарного факультета в Беркли и пригласил Набокова прочесть курс лекций в Калифорнийском университете. В июне почти что треть «Лолиты» вышла в «Анкор ревю» вместе с послесловием Набокова и научно обоснованным хвалебным отзывом Фреда Дьюпи. Все это не вызвало ни малейшего возмущения. По всей Америке бойко продавались из-под прилавка «Лолиты» в издании «Олимпии». Постепенно за Набоковым утверждалась мировая репутация одного из самых значительных писателей современности — три крупнейших европейских издательства: «Ровольт» в Германии, «Галлимар» во Франции и «Мондадори» в Италии купили права на «Лолиту» и были готовы заключать договора на остальные его произведения. Пришло время издавать «Лолиту» дома79.

Набокову пришлось просить Жиродиа вести себя как можно осторожней — «Лолита» продавалась даже в местном книжном магазине в Итаке, и Набоков боялся, что американцы объявят, что в страну ввезли более 1500 экземпляров, и аннулируют его авторское право. Набоков понимал: тот факт, что недавно были проиграны судебные процессы по поводу двух других книг, может лишь повредить, хотя не исключалось, что если дело дойдет до Верховного суда, он примет решение в пользу «Лолиты». Издательство «Даблдэй» готово было заключать договор, но издавать книгу не сразу. Однако Жиродиа требовал себе 7,5 процентов с первых 10 000 экземпляров и 10 процентов с последующих. Эпстайн написал Жиродиа: «Выдвинутые Вами финансовые требования настолько чрезмерны, что мы не можем даже обсуждать их». Набокову же Эпстайн сказал, что требования Жиродиа не просто невообразимы, но и наивны — на таких условиях ни один американский издатель не станет печатать книгу80.

XIV

В сентябре 1957 года университетская зарплата Набокова составляла 8500 долларов; впервые за все время ему пришлось прекратить семинарские занятия: в Корнеле не нашлось студентов, в достаточной мере владеющих русским языком81. Изначально, придя в Корнель в 1948 году, он был преподавателем русской литературы, вел три лекционных курса, два из них — по-русски. Теперь же, хотя почти все его время было посвящено русскому литературоведению, волею судьбы он читал лишь одну лекцию по русской литературе (и то на английском языке), на которую ходило тридцать пять — сорок слушателей, и вел курс европейской литературы для аудитории в десять раз большей. В Корнеле у него уже была репутация автора «Пнина» и «Лолиты» и интереснейшего лектора.

А дома, в кабинете, он продолжал шлифовать фразы. Всю осень он просидел за письменным столом, время от времени ощущая, как дом сотрясается от ударов. Перед огромным окном Шарпова жилища рос шиповник. Свиристели часто пьянели от спелых плодов и летели прямо в закрытое окно. Как правило, они отделывались шоком, но иногда и ломали шеи. В начале октября Набоков записал, что свиристели ведут себя как камикадзе. Три года спустя он написал рукой Джона Шейда: «Я был тенью свиристеля, убитого / Ложной лазурью оконного стекла». В то же время бесконечные примечания к «Евгению Онегину», не дававшие ему приняться за «Бледный огонь», подспудно влияли на новый роман — порождая в глубинах авторского сознания идею романа в стихах с комментарием и указателем. Изучение французской и английской поэзии восемнадцатого века (дабы объяснить галлицизмы Пушкина и найти английские эквиваленты его словарю) добавило к истории беглого короля историю американского поэта и ученого, специалиста по восемнадцатому веку, живущего среди свиристелей, гикори и отголосков Попа. Роясь в корнельской библиотеке в поисках материалов к «Евгению Онегину», Набоков искал всевозможные загадки. За три дня до записи о свиристелях он сделал заметку о древнескандинавском «Kongs-skuggsio», заглавие которого переводится как «Королевское зеркало». Этот образ, «bodkin» в «Гамлете», ставший первым намеком на имя склонного к самоуничтожению Кинбота, свиристель, рассказ о короле-изгнаннике, комментарий Набокова к пушкинскому роману в стихах — кажется, «Бледный огонь» был почти что готов, хотя в действительности замысел того романа, который мы сегодня знаем, вспыхнул в мозгу у Набокова лишь три года спустя82.